До Сергиевской церкви и дальше по Ассакинской ехали в тишине. Дважды повстречали пеших патрулей красногвардейского отряда. Перекинулись словом. Топали ребята по грязи, чавкая рваными ботинками. Свернули — мы направо, они вдоль Ассакинской к лесной школе. По узкой улочке кони наши выбрались на Садовую и по освещенной мостовой — отсветы близких фонарей бывшего купеческого собрания ложились вдоль улицы — проследовали до самого подъезда Дома Свободы.
Здесь и ночью жизнь не стихала. Парадная дверь настежь. Входят и выходят люди — кто в шинелях, кто в пальто, кто в кожанке. Если в шинели и куртке кожаной, то обязательно кобура с наганом или браунингом. Заседает совет. А может, и не заседает, а какие-нибудь срочные дела заставили людей придти ночью в Дом Свободы. Забот много. Главные — фронт и продовольствие. О хлебе только и разговору в городе. Хлеб. Хлеб. Дутов зажал Оренбург — не пробьешься по железной дороге в Россию, голодом хочет уморить Туркестанские Советы.
У крыльца плакат: «Бери винтовку, иди защищать Советскую власть!». Красная Гвардия набирает силы для борьбы с контрреволюцией. Из мастерских отправляются поезда на север — там фронт. И здесь, в Доме Свободы, идет разговор о фронте. Машина стоит у подъезда, и в ней шофер с маузером.
Недели две назад мы патрулировали в этом районе — шел Третий краевой съезд Советов. Беляки тянулись сюда со всего города. Не знаю, что высматривали, на что рассчитывали. Приходилось оттеснять эту публику подальше, обыскивать, того и гляди с оружием проскочат. И все-таки не уберегли одного делегата. Когда возвращался домой, в старый город, его на Урде, у самого моста, зарезали улемисты[2].
Съезд великим событием был. Провозгласил власть Советов во всем Туркестане и избрал первый Совет Народных Комиссаров Туркреспублики. Везде прошли митинги и самый большой здесь, у Дома Свободы. Народ запрудил Гоголевскую улицу — флаги горят, звучит «Интернационал», обнимаются люди. Речей сколько произнесено было. Куда ни глянешь — оратор. Без трибун, без подмостков, прямо с балкона или с грузовика, украшенного кумачом, говорили. Я любил слушать ораторов. Что ни слово — огонь. За сердце берет. И слова такие особенные: братство, революция, свобода. И читать любил лозунги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». О чем-то о большом говорило это — соединяйтесь! Не представишь себе сразу, а радостно становится, светло. Рисовался мне весь мир, и люди с красными знаменами идут друг к другу, руки протягивают...
Когда мы проезжали мимо Дома Свободы, всегда хотелось слезть с коня, заглянуть — что там внутри. Как решают дела, о чем говорят комиссары? Но только глядел жадно в окна, опаленные светом, высматривал, кто входит и выходит из дверей. Казалось, вдруг с балкона прозвучит приказ — на врага, вперед. И отряд помчится, гремя винтовками, как в октябрьские дни. Сокрушит одним ударом нечисть белую. Ждал приказа такого. Ждал, покуда кони не проследовали мимо дома и не свернули на Гоголевскую. Это была удивительная мечта, воспламененная революционной борьбой, тревогой, которую нес нам каждый день. Мы знали, что у нас свое дело — охранять город, стеречь покой. И все же сердце рвалось навстречу великой буре, захватившей, кажется, весь мир.
Улица повела нас вниз, мимо переулков, в одном из которых стоял домик чиновника. Слева по тротуару шел кто-то. Шел, видимо, от самого Дома Свободы. Неторопливо ставил ноги на мокрый кирпич, обходил лужи. Мы не обратили на человека особенного внимания, переговаривались вполголоса. Вдруг Карагандян тронул меня за плечо:
— А на нем-то шинель...
— Ну и что?
— Австрийская шинель, вот что.
Мы все четверо, ехавшие впереди, стали вглядываться в путника. Когда он попадал в просветы между деревьями, на фоне белых стен довольно ясно вырисовывалась его фигура, облаченная в шинель, но вот в какую — не разберешь. Почему Карагандяну почудилась австрийская, не знаю. Маслов, конечно, уцепился за шинель — задержим! На меня навалились оба: останови человека. Обыщи его, может, опасная личность какая. Поддался уговору Маслова и Карагандяна, послал вперед, наперерез, сам с отрядом свернул к тротуару.
— Стой!
Человек не остановился. Не замер, как я предполагал, а продолжал спокойно вышагивать, будто не слышал или не понимал нас. Тогда Карагандян крикнул по-немецки:
— Halt![3]
Человек стал. Повернул лицо к дороге и глянул на нас с недоумением, ожидал, видимо, когда мы одолеем широкий арык.
2
Улемисты — члены контрреволюционной организации Шура-и-Улема (в переводе с арабского — «Совет духовенства»), существовавшей в Туркестане в 1917-1918 годах. В организацию входили представители мусульманского духовенства, местных феодалов, национальной буржуазии.