— Thank you![13]
Берет портсигар. Открывает. Проверяет, на месте ли сигареты. Вынимает все разом и протягивает мне. В благодарность, что ли. Я отстраняюсь:
— Незачем! Это наш долг революционный. И вообще, взяток не берем... Советская власть, понятно?
Он не смущается. Пожимает плечами, что-то говорит своим друзьям по-английски. Те соглашаются, кивают головами. С удивлением смотрят на меня: чудак, наверное, по их мнению. Да что они понимают — буржуи!
Перед тем, как закрыть дверь, предупреждаю:
— Можете спать спокойно, господа. — Проклятое слово, как оно унижает, даже выговаривать противно. — Извините за беспокойство... — Это я за бандитов извиняюсь, те нашумели, нахватали добра, а я от имени советской власти прошу прощения. Ну погодите же, дьяволы, в отделении мы вас пропесочим. За все рассчитаемся. И за унижение наше...
Под личную ответственность
Допрос Елисеев начал еще ночью. Его вызвали из дому по приказу начальника охраны города Гудовича. Пришел Елисеев бледный, недоспавший. Говорили, перед нашим выездом только ушел отдыхать, и вот снова в своей комнатушке, у печки.
Мы ждали. Дежурство еще не кончилось и в объезд поздно — светать вот-вот начнет. Перед утром меня позвал Елисеев.
У него был начальник третьего отделения милиции Прудников и сам Гудович.
— Ну, вот что — надо взять Штефана!
Коротко и ясно. Могли даже не говорить — такую задачу я себе сам ставил. Да вот как выполнить ее.
— Судя по всему, сегодня ночью его не было в гостинице, — объяснил Гудович.
Я обрадовался: значит, не мы упустили. Стыдно, если по нашей вине ушел главарь.
— Но план был его и, возможно, повел банду Штефан, — продолжал Гудович, прохаживаясь по комнатушке: три шага к окну, три назад, ко мне. — Из-за портсигара шум в газетах поднимут на всю Европу. Вот, мол, какие порядки принесла революция — грабят иностранцев.
— Не в портсигаре дело, — устало рассудил Елисеев. — Сам факт...
— Об том и речь, — отрезал Гудович. — Взять в общем! И точка.
Прудников молчал. Теребил ус и молчал. Я тоже не открывал рта. Что говорить? Все ясно: надо взять Штефана. Подскажут, наверное, как это сделать.
Гудович перестал вышагивать, сел на табурет, где обычно усаживали бандитов для допроса, переложил маузер с бедра на колени и посмотрел мне в глаза. Строго. Пристально.
— Взять завтра ночью.
— Уже сегодня, — поправил Прудников и глянул в окно, где пробивался поздний зимний рассвет.
— Верно, сегодня, — согласился Гудович. — Уже утро. — И вдруг, зевнул аппетитно, с хрустом, провел ладонями по лицу, потер его и засмеялся. — Вот ведь и не заметил, как ночь минула...
Елисеев принялся за печку. Открыл дверцу, выгреб золу, загремел в «буржуйке» какой-то железякой.
— Попробуйте взять на кладбище... — Он говорил спокойно, и это спокойствие приходило к нему почему-то у «буржуйки». Видимо, механическая работа помогала лучше сосредоточиться. Да и слушатели были за спиной, не отвлекали. Объяснял всем сразу, не мне одному, но я слушал, кажется, один, так мне думалось. И понятно. Нам предстояло найти Штефана. Елисеев толковал: — У них на двенадцать ночи назначен сбор. Если взять... — Он не докончил. Дал нам самим оценить значение операции. Взять — значит ликвидировать крупнейшую и опаснейшую банду. Главное — самого атамана. Соблазнительно. Но не треп ли насчет кладбища и двенадцати часов. Может, очередная провокация. Елисеев будто угадал мои мысли: — Это выдали мне на следствии...
— Кто? — вырвался я с вопросом. — Длинноногий?
— Нет. Перец. Побоялся, что пустят в расход за иностранцев.
Полагая, что я удовлетворен ответом, он продолжал неторопливо:
— Приметы Штефана: выше среднего роста. Строен, физически развит. Лицо узкое, черты правильные. Глаза темные, внимательные. Ходит в австрийской шинели... Солдатской, хотя сам офицер...
Пока Елисеев все это говорил, я испытывал чувство удивления и растерянности. Припомнился тот пленный, который встретился нам за Домом Свободы. Правда, по описанию Елисеева не все было схожим. Во всяком случае главная, на мой взгляд, деталь отсутствовала, и я поторопился уточнить:
— На мизинце перстенек с чертом?
И тут Елисеев меня ошарашил: