– Смотри-ка! – прошептала Лиззи.
В углу стоял мужчина.
Нет, не мужчина. Женщины перевели дух. В углу, который то освещался, то погружался во мрак в такт раскачивающейся лампаде, стояло деревянное изваяние чуть выше лесных обитателей, закутанное в меха, платки и пояса, на котором была надета белая рубашка с затвердевшим от засохшего яичного белка передом. Когда Феверс его увидела, у нее бешено заколотилось сердце. На голове у идола было несколько треугольных шапок, сшитых из черной, голубой и красной материи, но лицо трудно было различить из-за закрывающих его шалей, обрывков кружев, лент и оловянных побрякушек. Он двигал челюстью, что-то поедая, и глаза его, сделанные из оловянных кружков, сверкали, когда на них падал колеблющийся свет лампады.
Идол заговорил:
– Откуда вы идете? Куда вы идете?
Услышав английскую речь, испуганный ребенок отчаянно завопил. Молодая мать соскочила со стола – мертвые так не визжат! – и набросилась на Лиззи, дополняя оглушительный плач ребенка своими криками. Лиззи отпустила ребенка, чтобы ухватить рычащего зверя, выбирающегося из-под стола, куда шаман затолкнул его, когда жертвоприношение было прервано, не успев начаться. Обиженный медведь ударил Лиззи лапой по голове, они стали бороться и опрокинули стол. Блюдо и нож со звоном полетели на пол. В пылу схватки они натолкнулись на идола, который упал на другого, одетого так же, но напоминавшего северного оленя. Падая, оленье божество задело следующего в ряду, и все они повалились, как костяшки домино, являя картину полного святотатства. По полу покатились черепа, выпавшие из тайника под медвежьим идолом. То, что они были медвежьи, трудно было сразу определить. Лампада раскачивалась все сильнее и сильнее, разбрызгивая повсюду горячий жир. Феверс, которой хватило здравого смысла не ввязываться в потасовку, выкрикивала:
– Выходи, выходи, где бы ты ни был!
Лампада раскачивалась с такой силой, что из нее в конце концов вылетел фитиль, ударился о стену и погас, погрузив комнату в гробовую темноту, где пинались и щипались исполненные жаждой мести невидимые существа, одни – из меха, другие – из кожи, издающие пронзительные гортанные крики, звенящие колокольчиками; неужели на женщин напали привидения в костюмах времен Робин Гуда? Феверс боролась с невидимками до тех пор, пока не учуяла плоть и не укусила ее. Она укусила кость и ощутила вкус крови. Послышался дикий, но определенно человеческий вопль. Феверс обхватила это существо, оно опять вскрикнуло, и женщина поняла, что боролась с мужчиной.
Зажав локтем шею медведя, Лиззи нащупала ногой упавший нож и крепко на него наступила, не обращая внимания на удары, сыпавшиеся на нее со стороны обтянутых кожей, бормочущих, позвякивающих существ. Феверс вцепилась зубами в руку какого-то живого существа, не имевшего лица, и когда он упал на пол, она, тяжело дыша, плюхнулась на него сверху Существо орало на языке, который не был похож на человеческий; он был словно соткан из стальных игл. Вероятно, оно просило зажечь свет, потому что через мгновение откуда-то из угла появилось непонятное сияние, напоминающее трупное свечение.
Суматоха стихла, словно успокоенная светом; последний всхлип ребенка, сопение медведя, и в наступившей тишине Феверс увидела, кого она оседлала.
На Уолсере была обрядовая шуба, отороченная мехом треугольная шапка с вырезанным оловянным знаком доллара на лбу. Он заметно похудел. На взгляд европейца светло-рыжая борода, доходившая ему почти до живота, плохо сочеталась с его кожаными юбками; немного мыла и воды ему не помешали бы – от него воняло. В прекрасных влажных серых глазах с черными точками зрачков застыл пророческий огонь. Только он, ни тени скептицизма. Глаза Уолсера, казалось, утратили свою мыслительную способность.
У Феверс зашевелились волосы, когда она увидела, что он смотрит на нее, как – о, ужас! – как на абсолютно настоящую, настоящую, но омерзительную. Он уставился на нее своим светящимся глазом и через секунду запел:
– Боже мой! – вырвалось у Феверс. Он превратил знакомую мелодию в какой-то непонятный напев, в похоронную песнь, в сибирский плач призрачных обитателей иного мира, и Феверс нутром почуяла, что эта песня не сулит ей ничего хорошего.