В некотором смысле смерть стала вектором его движения. Возможно, так случилось потому (помимо его глубокой отчужденности), что он узнал о восставших мертвецах очень быстро. Впоследствии он не мог вспомнить, где и когда впервые об этом услышал. Скорее всего, по радио, но вскоре он включил телевизор и смотрел все более продолжительные сюжеты в выпусках новостей, посвященные кризису.
Путь от скептицизма к вере он прошел легко и быстро.
Первым побуждением было отнестись к таким новостям с пренебрежением – когда всем приходилось довольствоваться рассказами ненадежных свидетелей, которые озвучивались в средствах массовой информации скучающими теледикторами, нисколько не верившими в то, что они произносят. Это впечатление лишь усиливали нелепые видеозаписи, сработанные настолько топорно, что от них за версту несло дилетантством и неправдоподобностью. Мужчины и женщины, бродящие по улицам и паркам, выглядели так, будто для них «ночь перед» неожиданно превратилась в «утро после». Ничего особенно страшного. Никакой новой онтологии, никакой поворотной точки в истории жизни на Земле.
Но когда на следующее утро Кэдбери открыл дверь, чтобы отправиться на работу, он увидел на улице «шатунов». Увидел, что они заметили его, обратили на него внимание. Они продолжали двигаться за ним даже после того, как Кэдбери сел в свою машину и поехал. Если это был какой-то розыгрыш, то на него было затрачено немало усилий. У некоторых на теле виднелись раны, которые выглядели очень убедительно.
Он не попал в лабораторию. Шейла, секретарь, встретила его по ту сторону двойных дверей, безостановочно бросаясь на пуленепробиваемое стекло. Ее лицо превратилось в кровавое месиво, а зубы не переставали щелкать, будто она пыталась прогрызть стекло, лишь бы до него добраться.
Пока Кэдбери чуть больше минуты смотрел на нее, застыв в нерешительности, целая дюжина «шатунов» появилась то ли из-за угла здания, то ли из аллеи позади складов – все они, спотыкаясь и раскачиваясь, двинулись к нему. Легкий ветерок донес до него запах разложения – легкий, но безошибочно узнаваемый.
Вот так он все и узнал – то, что уже, так или иначе, было известно всем остальным. Смерть обратилась вспять, но за время краткого нахождения за ее порогом что-то терялось. Видимо, что-то очень важное. Вернувшиеся назад, казалось, не были ни обременены, ни благословлены чувствами. Они наслаждались более простым, рудиментарным существованием, движимые одним-единственным импульсом.
Что это за импульс, он выяснил по пути домой. Несколько «шатунов» поймали собаку и поспешно ее пожирали, не обращая внимания на отчаянные попытки животного вырваться. Кэдбери был огорчен страданиями нечастного создания, но не видел никакой возможности их облегчить. Все закончилось за считаные секунды, когда зубы какой-то женщины сомкнулись у собаки на горле. Сумочка все еще висела у покойницы на левом плече, словно некий гротескный рудимент.
Когда Кэдбери вернулся домой, ему пришлось немного пробежаться от бордюра до двери с ключом наготове. Но все равно «шатуны», рассеявшиеся по его лужайке и на подъездной дороге, чуть было не сцапали его до того, как он смог открыть дверь и укрыться внутри. Он хлопнул створкой двери прямо по тянущимся к нему пальцам, отрубив парочку (принадлежали они, судя по их виду, разным рукам).
Телефон разрывался от звонков. Метнувшись поперек комнаты, он поднял трубку.
– Алло? – произнес он.
– Доктор Кэдбери? Ричард? Это ты? – это был старший руководитель лаборатории Грэм Тикер, но голос его был таким высоким, а произношение настолько невнятным, что Кэдбери потребовалось несколько секунд, прежде чем он его узнал.
– Привет, Тикер, – ответил он. – Какие-то удивительно чудны́е вещи происходят. Интересно, ты в курсе происходящего?
– В курсе? Боже мой, Ричард, это… это конец света! Это апокалипсис! Мертвые! Мертвые оживают, чтобы пожирать живых!
– Я знаю, Тикер. Об этом говорили в новостях. И когда я полчаса назад пытался попасть в лабораторию, то увидел, что случилось с Шейлой.
– Шейла. – Казалось, Тикер сейчас расплачется. – У нее же трое детей. Господи Иисусе, что если она заразила и их тоже…