Альма достала из шкафчика йод и бинт. Помазала руку йодом, начала перебинтовывать, кокетливо улыбнулась Людвигсену:
— Помог бы.
Людвигсен с готовностью помог ей перевязать руку, а сам все глядел недоумевающим и в то же время нащупывающим взглядом на побледневшее и твердое лицо Альмы.
А Харальд сидел, навалясь грудью на стол, и чувствовал, как бешено колотится сердце, как холодная испарина покрывает тело. Он ужаснулся. Ужаснулся не тому, что Людвигсен мог догадаться, откуда бинт в камине, а тому, что он, Харальд, смог бы убить Людвигсена. Убить человека! Боже праведный! Такого от себя Харальд никак не ожидал. И от этой мысли, поразившей своей страшной сутью, к горлу подкатила тошнота, и пот, обильный пот, будто разом открылись все поры тела, хлынул по шее, рубашка прилипла к телу. Харальд задыхался, изнемогал, судорожно вытирал рукавом лицо, а пот все заливал и заливал глаза.
Людвигсен подсел к столу и, затягиваясь сигаретой, доверительно пожаловался:
— Собачья работенка — искать этого русского. Прочесали все. Как сквозь землю провалился. Кто-то скрывает его или в щель куда заполз подыхать. Далеко не мог уйти. Его господин ефрейтор до полусмерти пришиб. Не примечали ничего подозрительного?
— Не до этого нам, — осипшим голосом ответил Харальд. — У меня вон ноги совсем отнимаются, из дому не выхожу, а она все время на работе.
Людвигсен согласно кивнул, но взгляд его перепелиных глаз был острым.
— Я сказал, что не видел, — раздраженно буркнул Харальд, понимая, что Людвигсен не верит. — И не мое это дело. Это ваше дело, молодое, а я старик, мне скоро помирать.
Людвигсен вдруг простецки улыбнулся и вытащил из куртки фляжку, похлопал ее по боку, в ней булькнуло.
— Шнапс. Выпьем?
— Гм, — откашлялся Харальд.
Губ Людвигсена коснулась понимающая улыбка, он знал грешок старого рыбака.
Когда Альма вышла за закуской, Людвигсен наклонился к Харальду, как к сообщнику, и вкрадчиво сказал:
— Немецкое командование вывесило приказ: кто найдет русского — три тысячи марок награды!
Харальд молча пожал плечами, давая понять, что это его не касается.
— А за укрытие — расстрел, — холодно закончил Людвигсен, и прямой тонкий нос его покрылся мертвенной бледностью, резко выделяясь на румяном лице.
Харальд молча затянулся табачным дымом.
Через два дня русскому стало легче.
Он проснулся рано утром. С интересом огляделся. Взгляд был уже не больным и мутным, а ясным и оживленным.
Альма накормила его на этот раз досыта. Кормила и радовалась, что он много и охотно ест.
— Давай знакомиться, — улыбнулась она, когда он поел. Ткнула себя пальцем в грудь. — Альма. А тебя как зовут? — Показала пальцем на него.
Он понял, ответно улыбнулся и произнес хрипловатым от долгого молчания голосом:
— Ваня.
Альма впервые услышала его голос, он был странен и чужд.
— Ва-я-й-на, — неумело повторила она по слогам. — Вяй-на.
И вдруг обрадованно улыбнулась и быстро сказала веселым догадливым голосом:
— Вяйно!
Она нашла созвучное имя на своем языке, и это ей очень понравилось. Она смеялась повторяя:
— Вяйно, Вяйно!
И получалось это у нее напевно, мягко, отчего в сердце Вани пропадала тревога.
— Мо-оск-вя? — спросила она, растягивая слово.
— Москва, — улыбнулся он.
Она внимательно прислушалась к его голосу и песенно повторила:
— Москвя. Вяйно.
Альма сияла, говорила, что все будет хорошо, что теперь он выздоровеет, уж она постарается. Говорила быстро, доверительно, а сама все поправляла его постель, убирала посуду, переставляла с места на место пузырьки с лекарствами. Ваня не понимал, что говорит она, но чувствовал, что говорит что-то хорошее, обнадеживающее, и ему было приятно слышать ее напевный, мягкий голос, чувствовать легкое и заботливое прикосновение ее пальцев, видеть ее гибкие, плавно-неторопливые, но спорые движения, и сердце его наполнялось теплотою и благодарностью.
Альме надо было уходить на работу, и она говорила, чтобы он спокойно лежал и спал, ему надо много спать, есть и спать, и не волноваться.
Помахала рукой, ушла.
Ваня слышал звук удаляющихся шагов, а сам уже вспоминал, мучительно вспоминал, что же произошло с ним после того, как он оставил Олега, как тот открыл огонь по расплывчатым фигурам немцев.
Взгляд Вани, не задерживаясь, скользил в сарае по предметам уже знакомым, как вдруг остановился на ноже, остром рыбацком ноже, воткнутом в стену. «Нож, финка!» — как молнией, прорезало память.
И все стало на свое место.
…Он лез все выше и выше, обдирал об острые выступы одежду, руки и весь дрожал от напряжения и страха. Сапоги скользили, и раза два он чуть не сорвался. Он прижимался к холодному граниту и боялся смотреть вниз: там зияла туманная пропасть, грохочущая боем.