— Когда двое погибли в один день? — Догадался Дроздов.
— Именно. Тогда все вышло из-под контроля. Народ массово начал писать доносы в НКВД, горком, Москву…Только вот на их беду, я сделал так, что про катастрофу прознали не те люди, которым бы следовало знать. Я могу практически все, если вы забыли. Я доложил в Москву об испытаниях нового образца двигателя, что закончились катастрофой. А если точнее, испытаниях ядерного двигателя для танков. Фон по докладам был настолько мощным, что завод документально стерт с лица земли, а на его месте теперь пустырь. Так и вышло, что работают тутодни и те же люди. Я жесток, но не настолько, как меня малюют епископы.
— Что же загадал Панин? — Осторожно спросил Анатолий.
— О, а вот мы подошли к тому месту, когда в дело вступила доблестная советская милиция, — улыбнулся Бореев. — Он пожелал конца этому кошмару, что я устроил. Он хотел, чтобы достойный и бескорыстный человек взялся распутать все это. Другой бы просто не понял. Это мой ответ на невысказанный тобой вопрос, почему ты все еще жив и слушаешь все это. Ты лишь инструмент для исполнения желания Панина. Дело за малым. Твой СМЕРШевский друг давно гниет после гибели на задании, а я принял его облик, — заметив издевательскую улыбку на лице полковника, Бореев продолжил. — Да, мне пришлось разгребать всю эту бюрократическую шелуху, ты прав. Непривычно видеть меня в таком образе, знаю. Но он был единственным, через кого я бы мог дать тебе дело, не вызывая подозрений. Ты одно время работал его помощником, да и знаешь, что дел у прокуратуры по горло. И вот мы втроем здесь и собрались. Панин славный парень, но мне пришлось пока подержать его здесь. Работягам надо получать боль, чтобы вирус размножался. Бедолага Тополев вообще поседел, пытаясь понять, что же за чертовщина тут происходит. Правда здорово? А теперь, Толик, слушай внимательно. Все кончено. Ты знаешь правду. У тебя есть около часа, чтобы уйти живым отсюда.
— Постой, а Люда? Чьих тогда это рук дело? С нацистом и Паниным все ясно. Ты исполнил их желания по-своему, а я лишь жертва обстоятельств.
— Скажу тебе так, Толя: она голос твоей совести. Ты считаешь себя виноватым, так как не увез ее подальше. Туда, где нет войны. Но ты в тот час был ранен, когда ее забрали в Аушвиц. Ты не смог бы сделать ничего. А вот тут такая штука: она устроилась на завод после войны. Ее коллективу повезло больше, чем Люде.
— На что ты намекаешь? — Дроздов был ошарашен. Словно ему начали подавать потерянные пазлы мозаики, которую он не мог собрать.
— Жена твоя была единственной, которая прошла через лагеря. Она ведь не хотела брать ребенка из детдома. Зачем рассказывать о том, что ты стерильна? — И тут до полковника дошло.
— То есть…
— Она — это твое чувство вины, воплощенное тобой же. Поскольку ты знаешь всю правду, мне здесь больше делать нечего. Не ожидай ничего за раскрытие этого дела. Проект «Идеальный человек», вместе с заводом будет уничтожен через пять-десять минут. Панин! Ты свободен, — у Дроздова невыносимо зазвенело в ушах. Он зажмурился, обхватив голову руками.
Все стихло так же внезапно, как и началось. Анатолий Вадимович открыл глаза. В медсанчасти никого не было. Только толстая папка лежала на кресле. «Неужели это все?», с надеждой спрашивал уставший разум.
— Скоро все будет кончено…— безмятежно прошептал Анатолий. Ему вдруг стало абсолютно все равно на все, что будет дальше. Полковника одолевали мысли о тех фактах, которые он попросту отказывался принимать и в которые не хотел верить. Нацистский ученый, что решил отомстить за поражение Рейха. Посмертно. Панин, что шел по верному пути и оступился, даже не зная, во что он ввязался.
И его Люда. Сатана был прав — есть вещи, которые нельзя изменить, как бы ты не старался. Поражения должны закалять человека. Но Дроздову все это уже было безразлично. Ему хотелось напиться до беспамятства, чтобы забыть все то, что он увидел и узнал. Глядя прямо перед собой, он с безразличным видом вышел из санчасти. Полковник не обращал внимания на мерный гул и трещины, которыми покрывался пол и бетонные стены.