Так я живу, обманутой и нищей.
Но, словно дым на темном пепелище,
Есть в памяти причудливый узор.
15
Есть в памяти причудливый узор
Вечерних облаков неуловимей:
На площади готический собор
Стоит на страже с мертвыми святыми.
Что говорит химер тревожный взор?
Чье шепчут камни призрачное имя?
И вот в мечте нежданный метеор –
Сверкнул костер в волнующемся дыме.
И я узнала: здесь меня сожгли.
Вдоль серых улиц в рубище влекли
С веретеном и черною метлою,
И, через семь столетий вновь ожив,
Я здесь грущу, мое лицо склонив,
По-прежнему печальное и злое.
МАЖОР В МИНОРЕ
(Париж, 1939)
* * *
Не ведьмою, не Беатриче,
Не матерью и не женой, –
Собою быть, простою, – мной…
В холодной комнате девичьей,
Студенческой, где плотно врос
Тяжелый стол в пролет оконный,
А вечер, как стихи бессонный,
Окутан синью папирос…
И осенью дышать, и влагой
Над вкривь исчерченной бумагой,
Где трогательно хороши
Слова в их первобытной пряже.
Пусть верные карандаши
Внимательно стоят на страже,
И ловят звук, и чутко ждут,
Когда сверкнувшей мысли жгут
Прольется россыпью, и грянет
Отточенный и дробный ямб,
И ночь в высоких окнах встанет,
Мерцая тысячами ламп.
Я отголосок воли Чьей-то,
Над городом незримый бард,
В одной из тех глухих мансард,
Где сквозняки поют, как флейты,
Но не любовница, не друг,
Не тварь, мятущаяся в стаде.
И тень моих крылатых рук
Проходит облаком в тетради.
* * *
Господи, я ли посмею
О многом Тебе молиться?
Не хочу быть мудрой, как змеи,
Ни кроткою голубицей.
Не заблещут струны на лире,
Не заплещут в хвалебном гимне.
Об одном прошу: помоги мне
Себя не растратить в мире!
Такую вот сохрани мне,
Спаленную вьюгой зимней,
Сраженную мертвым сном,
С душой, с головой вверх дном,
Чтобы только, – Боже избави! –
Не продать ни любви, ни славе
Ту, что пишет стихи…
Вот ту, –
Летящую в пустоту
Ледяной, одинокой ночи
За неясной музыкой строчек.
* * *
Обыкновенная, гнилая ночь,
Плеск водосточных труб.
Журчанье. Всхлипы.
И вывеска, от собственного скрипа
Уставшая… О сердце, не пророчь
О близости волнующих касаний,
О шелесте цветов в глухой ночи!
Полнеба заслонили кирпичи,
И нет луны, и нет воспоминаний.
Но вдруг – прозрачный луч, сквозная нить,
Боль в сердце острая, – стрела? рапира?
И, в жгучей боли, запевает лира,
Которую сам Бог остановить
Не может… Я лечу в туман, в высоты,
И голосом чужим пою стихи,
Раздвинув ночь.
Как старые мехи,
Они юны вином. В них зной и соты
Античных пчел… Мне много тысяч лет,
И древний ветр дрожит в моих ладонях,
В Эгейском море голубел рассвет…
Рыбак смотрел, как билась рыба в тонях…
В Эгейском море встали паруса,
Так далеко и призрачно… грядою…
Там, может быть, склонялись над водою,
Сплетая из жасмина пояса,
Там слушали, как тихо запевала
Земля, встречавшая корабль Сафо…
В окне
Дрожит лицо, неведомое мне.
И темный дождь развесил покрывало
За этим бледным, пламенным лицом,
Смотрящим из стекла. Она ли? Я ли?..
Но лира смолкла, звуки отсияли,
Боль разомкнулась сломанным кольцом,
И в сердце нет ее услады жгучей.
Чуть влажен лоб, и холодны виски,
И вновь утеряны, хотя близки,
Часы моей божественной падучей.
Обыкновенное, больное утро. Тьма.
Чахоточный рассвет угрюм и зелен,
В такое утро путь единый велен:
Бродить без цели и сходить с ума.
Тоска и дождь. Косой кирпичный дом
Полнеба оторвал своим горбом;
Белье маячит на гнилом заборе,
Протягивая к небу рукава…
А я шепчу какие-то слова
Ненужные… О солнце и о море,
Эгейском море…
* * *
Крестьянке – огород и дети,
Рыбачке – океан да сети,
Монаху – груз чужих грехов,
А мне – три тысячи стихов.
Все лягут в гроб. Я тоже лягу.
Все вспомнят жизнь. Но я – бумагу!
* * *
Люблю пушистый мех, осеннюю листву,
Глаза пантер, прохладу женской кожи,
Тебя, которого, прогнав, не позову
И горестно оплачу…
Но дороже
Всего бесценного, сводящего с ума,
То, что о нем я напишу сама.
* * *
Мы прощаем людям все ошибки,
Все непоправимые грехи.
Но нельзя пилой водить по скрипке
И писать бездарные стихи.
* * *
В окне моем звезды и сумерки бледные
Над искрами синего льда.
Я грешная, злая, земная и бедная,
И все-таки чья-то звезда!
За этими стеклами, странными, сонными,
В далеком моем терему,
Я смутно горю над морями бездонными,
Лучи посылая ему.
О Вега, о Сириус, – звоны победные
Имен, обреченных мечте!
Вблизи вы, быть может, простые и бедные.
Вы, может быть, тоже не те?
Но будет когда-нибудь небо расколото
Свершением Судного Дня.
И мы распадемся, – не брызгами золота.
Не ливнем живого огня,
А смертною пылью…
И всё суевернее,
Всё жалобней хочется мне
Казаться кому-то звездою вечернею,
В далеком и синем окне.
* * *
Я писала стихи, не жила.
Бедный дом мой сгорел дотла.
Бедный друг мой в слезах просил:
– Одному потушить нет сил,
– Помоги! Не пиши стихов! –