И, отдаляясь от скользящего шелеста "жаль…", он пошел к себе в комнату, где тяжелые — словно литые — бархатные шторы на окнах складывали в темноте причудливые фигуры, вытаскивавшие непроизвольные страхи из таких глубин подсознания, что Ванюша, не слишком впечатлительный по натуре, часто вздрагивал, натыкаясь взглядом на эти диковинные конфигурации. По ночам его комната с обилием линий, рельефов и орнаментов казалась ему зловещей пещерой — логовом неприятельского божка с изысканным, порочным и насмешливым нравом. Поэтому он поспешил к окну, задернул пыльные, отдающие тленом полотна и вдруг, замерев от мороза, сковавшего позвоночник, в безмолвии, которое не нарушали звуки сонного города, понял, что в его комнате кто-то есть.
Но если занавесочные призраки обычно пугали Ванюшу абстрактным дискомфортом, то теперь на него свалился не отвлеченный испуг, а очень конкретное, унылое и омерзительное чувство, занывшее и засосавшее в желудке и грозившее вот-вот вывернуть внутренности наизнанку. Источник был понятен — Ванюша обернулся к углу, из которого исходило злобное свистящее дыхание. Некто сидел в резном банкирском кресле, едва угадываясь в комнатном мраке, и лишь золотистые локоны, на которые как раз падал луч из щели, рассеивали вокруг головы тусклый свет.
Эти маскарадные, словно бутафорская корона, кудри не обманули Ванюшу, который тут же, печенками узнал ночного гостя — знакомого по прошлой жизни, — хотя тот, воплощение аристократического тона, фиксировался в его памяти как антитеза цыганского балагана и как противоположность любой вульгарности, в которой возможны подобные парикмахерские экзерсисы.
— Что ко мне?.. — выговорил он одеревенелым языком, который вдруг перестал слушаться хозяина.
— Не рад меня видеть? — негромко, но отчетливо сказал гость.
Ванюшины глаза привыкли к полумраку и сосредоточились на вытянутом лице с высоким и бледным, как мрамор, лбом и болезненной ниткой капризного рта.
— Доверять никому не могу, вспомнил про старого приятеля, — ответил гость, пересыпая слова картавым пришепетыванием. — Кому-кому, а тебе сто лет не нужно, чтобы новые хозяева узнали о твоем тухленьком прошлом.
— Нет прошлого, — пробормотал Ванюша. — Я чист перед советской властью… у меня крестьянское происхождение, я из угнетенного класса.
Гость негромко и недобро рассмеялся кашляющим смехом — словно собака зафыркала, выбравшись из воды и отряхиваясь во все стороны.
— Угнетенных, как ты, советская власть не жалует, — сказал он. — Она привечает трудящихся, а не банную плесень вроде тебя. Кто был ничем, тот станет всем — от нуля к бесконечным величинам. Но ты стартовал не с зеро, а с нехилого минуса. Такую дрянь, как ты, любая держава отрыгивает. Что из тебя за трудящийся? Как не было пользы, так нет! — Он стукнул ладонью по лакированному подлокотнику кресла. — Дорвался до паршивенькой роскоши… последнего сорта. Ничего-то вы, сволочи, в роскоши не понимаете. Видели издалека у лакеев побогаче… нахапали и гниете в грязи, как свиньи. В России теперь каждая мразь нахапала, награбила, барахтается на руинах и смотрит гоголем…
— Что тебе надо? — выговорил задыхающийся от бессильного гнева Ванюша. — Чекист в соседях, услышит.
Гость тихо скрипнул зубами.
— Правильно, что подсекают тебя у замочной скважины, — сказал он отрывисто. — Не трясись, уйду, ночевать не буду — дела. Надо поковыряться в разлагающемся трупе отечества. Хоть и противно, а на время в черти записаться: начало ярко положено, с огоньком. — Он поднес обшлаг рукава к породистому, с горбинкой, носу. — От меня серой пахнет. С волками жить — по волчьи выть… еще поквитаться бы, но не до того. Тетке Росляковой дом в Баландине спалили еще в девятьсот пятом. Какое было имение! С мужичками, помню, носилась, как дурень с писаной торбой — лечила, носы сопливые детишкам вытирала, прогрессивные статейки зачитывала лапотникам, чуть не мух отгоняла — они первыми ей красного петуха пустили, бога не побоялись. А стало быть, и мне расплатиться не зазорно.
Ванюша притерпелся к запаху пожара, но теперь ему навязчиво карябали ноздри гнилой чад и копоть, волнами исходившие от гостя.
— И… зачем это?.. — Он вскинул руку и изобразил круговое движение у уха, словно гонял комара.