Гость противно рассмеялся. Потом стащил что-то с головы, и свечение погасло.
— Парик, — сказал он. — Позаимствовал у актриски — маскировка. Все же беспамятные, когда долги отдавать, а тут как на грех кто-нибудь узнает.
Услышав деловые, лишенные абстрактной риторики слова, взволнованный Ванюша посерьезнел.
— Бросаешься в глаза, — сказал он озабоченно. — Устроил ажиотаж, и до меня дошло… тебя приняли за известного поэта. Женщины в истерике бьются — одна только что ко мне прибегала. Умоляла разыскать его — тебя, то есть…
Ночной гость нахмурился.
— За кого же?
Ванюша с трудом выговорил:
— За Есенина.
Гость презрительно хмыкнул.
— Хоть бы за Блока. Тоже кудрявый. — Он вздохнул. — Господи, и жизнь у вас хамская, и поэты хамские. Нормальных, талантливых — забыли. А впрочем… — Он качнулся в кресле и стукнул длинными пальцами по подлокотнику. — Это удачный ход. Из истеричных хамок легко веревки вить… пригодится. Не грех попользоваться швалью. Одна незадача — с творчеством паскудным я не сильно знаком. Придется зазубрить пару виршей, наплевав на отвращение.
Он помолчал, подумал и продолжил.
— Правильная мысль. На Блока-то я не потяну. Непросто гением прикидываться… а тут выпил стакан, выкинул фортель, и все поверили. А ты — слышишь — достанешь мне книгу. Раздобудь, где хочешь. Я должен знать, — он усмехнулся, — чего накропал — угодишь еще впросак. Теперь покорми меня — я знаю, ты жрать любишь, у тебя есть.
Ванюша поопасился идти на кухню, чтобы проницательные соседи, переполошенные криком, который подняла Евгения Федотовна, не заинтересовались, отчего в квартире до глубокой ночи нет покоя. Он достал из шкафчика кусок серого хлеба, шматок сала, огурец, и гость набросился на еду. Оцепеневший хозяин ждал, когда пришелец насытится, так уныло, будто его приговорили к смерти и непременно казнят, как только палач закончит трапезу. Убирая обратно, за призматические стекла мебельных дверец пустую тарелку, он уже не чаял, что его кошмарный сон прекратится, когда почувствовал спиной холодный воздух. Что-то беззвучно изменилось. Глотнув ночной свежести, словно измученный жаждой — ключевой воды, Ванюша обернулся и увидел, что комната пуста. Гостя не было, и только откинутая штора с медленно покачивающейся бахромой и неколебимыми, словно свинцовыми кистями свидетельствовала о том, что гость не растворился в воздухе. Онемевший, ослепленный, убитый Ванюша прикипел к полу. Прошла невыносимая минута, пока он справился с собой, усмирил взбаламученные мысли, подполз к окну на негнущихся ногах и выглянул на улицу. За окном была тяжелая, как кисель, мутная темнота — густая, хоть режь ножом.
Если бы не пустая тарелка с огрызком огурца, Ванюша подумал бы, что разыгравшуюся сцену вызвал в его мозгу угарный дым, которым он надышался на пожаре.
Трясущимися руками Ванюша захлопнул окно, дребезжащее от его тремора, защелкнул все шпингалеты и бросился на кровать, втискиваясь в ее скрипучие пружины, словно в укрытие. Скоро под потолком с лепниной опять сделалось душно, от одежды еще пахло гарью, и Ванюше казалось, что ненавистная мебель выдвигается на середину комнаты, а люстра с погаными грибами плафонов спускается все ниже и вот-вот обовьет его горло бронзовым ободом. Он метался в постели, но скоро понял, что не заснет. Голова наливалась тяжестью, и что-то больно давило изнутри на переносицу. Ванюша не выдержал — встал, пошатываясь, и открыл окно. С улицы ударил ночной холод, задул сквозняк; где-то во дворах хлопала на ветру вывешенная сушиться простыня, и полусонному Ванюше казалось, что это бьют крыльями хищные птицы, которые кружат над домом, высматривая жертву, и что сейчас стая убийц влетит прямо в окно. Капель забарабанила с крыши; если обычно Ванюше хорошо спалось в дождь, то сейчас каждый удар по желобу ранил его воспаленный мозг, и подушка, под которую он забрался с головой, колола его перьями, но не спасала от напасти.
Всю ночь Ванюша провалялся в странном и ядовитом кошмаре. Под утро, когда во дворах прокашлялись петухи и в окно просочился илистый рассвет, он не выдержал и, прыгая на цыпочках по распевному паркету, выскочил из квартиры, выбежал из дома и рванул прочь по безлюдным улицам с особняками и узорчатыми оградами. Ветер стих, темнота без осадка растворялась в воздухе, насыщенном моросью, бледные стены богатых зданий медленно сгущали очертания, словно всплывая из омута, и наливались оттенками: пирожная глазурь, морская пена, топленое молоко. Потом Ванюша выскочил из приличного центрального района на окраину, свалился с залитого росой косогора к реке и в панике побежал вон из морового города, куда глаза глядят. Избы окутывал зябкий туман, и на улицах еще не было ни души. У запаренного Ванюши сдавило дыхание; он остановился. К стуку сердечной пульсации добавился приглушенный топот, и навстречу, лениво перебирая ногами и покачивая понурой головой, выехала из тумана пегая лошадка, тянувшая телегу с тремя седоками; в одном Ванюша узнал соседа-чекиста, который накануне, в жуткий вечер, по счастью отсутствовал в квартире, потому что был услан куда-то по важному делу.