Я всегда, помню, сгорал со стыда, когда и иностранцы, и наши граждане были вынуждены стоять толпой по тридцать-сорок минут перед погранпостом в Шереметьево, проверявшим их визы и паспорта. Но когда я сам лично в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке простоял как-то раз по прилете в хвосте перед американским погранпунктом без малого три часа, я понял: нет, дорогие соотечественники, везде хорошо, где нас нет. «Нет правды на земле. Но правды нет и выше…»
После этого случая я нередко позволял себе поддразнивать своих американских друзей:
— Слушайте, джентльмены… Ну, чего мы все спорим, все чего-то делим? Какая разница между вами и нами? Да если вдуматься — то всерьез-то никакой…
— Да? Вы так думаете?
— А что? Смотрите. Вы вляпались во Вьетнам — мы вляпались в Афганистан. Мы выбрали своим Президентом бывшего шефа нашего КГБ — вы выбрали своим Президентом бывшего шефа вашего КГБ… Мы сбили не тот самолет — вы сбили не тот самолет… У нас надо стоять в хвосте перед погранпунктом сорок минут, у вас надо стоять перед вашим погранпунктом три часа… Стоит ли нам вообще сосредоточиваться на каких-то мелочах, которые еще якобы разделяют нас?
Обычно собеседники-американцы в таких случаях вежливо улыбались, соглашаясь, что при подобном подходе разница, действительно, невелика. С одним они только никогда согласиться не могли: что их ЦРУ — это то же самое, что наш КГБ.
Я, надо сказать, курильщик со стажем — курю почти пятьдесят лет. Конечно же, не раз и не два пытался бросить, но ничего из этого в конечном итоге так и не получилось. А сейчас и вовсе, наверное, уже поздно. Да к тому же мой, когда ему это надо, весьма изворотливый ум все время подсказывает: а кто доказал, что курить вредно? Неопровержимо, без всяких сомнений доказал? Уинстон Черчилль вон, как известно, всю жизнь сигары курил, и ничего — дожил до девяноста с лишним лет. Это уж кому какая судьба! Нечего все на табак валить…
Именно поэтому, когда началась эта тотальная американская борьба с табаком, распространившаяся понемногу на весь мир, я вновь по достоинству оценил французский характер. Не указ нам, Франции, Америка — и баста! Курили, курим и будем курить. И пусть хоть по всему миру запретят табачный дым, Франция — свободная страна и таковой и останется, кто бы что про нее ни говорил. Более того, все эти ваши выдумки с угольными фильтрами, с ментолом, с легкими сортами табаков — это все не для нас, истинных французов: «Житан» и «Галуаз» — это Франция! А остальное все — чепуха.
— У вас, у русских, тоже есть хорошие табаки, — помню, заметил как-то в долгой беседе со мной о судьбах мира один профессор Сорбонны. — Например, махорка…
— Махорка? Да вы что, профессор?! Вы хоть курили когда-нибудь ее? Это же ужас, подлинный ужас.
— Ужас, согласен. Но зато как пробирает! До печенок пробирает… Нет, не спорьте, махорка — прекрасный табак… И еще у вас есть… как это называется… Я в Москве у вас курил… Ах, забыл… Жалко — забыл… Освенцим?
— Освенцим? Что — Освенцим, профессор?
— Нет, не Освенцим… Но очень похоже… Как же эти папиросы называются? Ах, какая жалость — забыл… Там еще на пачке канал нарисован…
— «Беломор»?
— Ну да, конечно, «Беломор»! Нет, вы правы, не Освенцим. Конечно «Беломор»… Правильно, не Освенцим — «Беломор»!
Иногда бывает, удивляешься: жили мы, россияне, долгие десятилетия за глухим забором, накрепко изолированные от всех, а присутствие наше в большом мире, тем не менее, все-таки ощущалось всегда и везде.
Я не говорю о нашей, обанкротившейся в конце концов идеологии, или о нашем ракетном оружии, или об общей атмосфере «холодной войны», не одно поколение определявшей весь политический климат в мире. И я не говорю о Л. Толстом или Ф. Достоевском, которых до сих пор еще читает весь цивилизованный мир, или о нашем балете, или о таких именах, как А. Сахаров, А. Солженицын или М. Ростропович. Нет, я говорю о весьма прозаических вещах — скажем, о нашем влиянии на обиходный язык, которым говорят люди в самых разных уголках нашей планеты.
Было время (да и сейчас все так же), когда во всех печатных изданиях мира такие, например, слова, как «дача», «охрана», «колхоз», «ГУЛАГ», «спутник», писались, читались и произносились везде только по-русски, разумеется, в той или иной местной транскрипции. Потом наступила эпоха, когда слово «перестройка» тоже никто нигде не переводил — все его употребляли так, как оно и звучит на русском языке. А потом пришли другие времена и с ними, неизбежно, другие, как говорится, песни.