«Какие «все»? Что это значит «все»?» — настороженно спросил Роттер, заметно трезвея.
«Все, которых здесь арестовали после прихода немцев. Прежде всего, двести пятьдесят учителей, инженеров, врачей, адвокатов, которых забрали сразу, а потом длинная вереница тех, которые были арестованы после».
«Много заключенных имеет, наверное, Крюгер, но я сомневаюсь, чтобы он согласился принимать для них продукты».
«Чувствовала,— вспоминает Лянцкоронская,— что прокурор не говорит всего, о чем думает, и понимала, что в связи с его сильным опьянением из него можно вытянуть больше».
«Там, должно быть, огромная тюрьма. Ведь он арестовал несколько сот поляков»,— продолжала Лянцкоронская.
Молчание.
«Там есть очень мало людей»,— проронил наконец Роттер.
«Так вот я вас спрашиваю, господин прокурор, где остальные, где находится вся интеллигенция Станислава?»
Прокурор встал, слегка пошатнулся, оперся о кресло и перегнулся через его спинку.
«Зи зинд алле тот! — выкрикнул он внезапно.— Я, я, тот,— повторил он...— Крюгер хат зи эршос-сен, бевор их камм, оне рехт, оне герихт. Виссен зи вас дас фюр ейнен штаатсанвальд ист?..» (Все они уже мертвы. Да, да, мертвы. Крюгер их расстрелял, прежде чем я прибыл сюда. Самовольно, без суда. Вы знаете, что это значит для прокурора?)
Тем не менее, несмотря на этот истерический вы-крик-признание, прокурор Роттер, старавшийся казаться объективным стражем порядка, охотно вызвался сопровождать польскую аристократку к шефу гестапо и даже по телефону заказал у него водку.
Гестапо помещалось в Станиславе ка улице Билинского, переименованной в Штрассе дер полицай. Когда Лянцкоронская вошла первой в святая святых
Станиславского гестапо, «в другом конце большой ипродолговатой комнаты поднялся из-за стола очень высокий, рано обрюзгший молодой человек лет тридцати— тридцати двух, очень светловолосый. Его большой рот был сильно выдвинут вперед, губы толстые, щеки массивные. Нижняя часть лица была очерчена резче верхней. Его очень бледные, выпуклые, ясно-стальные глаза смотрели через очки без оправы».
Так выглядел Крюгер во время первого его посещения сотрудницей главного опекунского совета. Вторая их встреча состоялась 25 апреля 1942 года, когда Лянцкоронскую вызвали к шефу гестапо уже не в качестве просительницы, а на допрос. Крюгер считал ее деятельность недопустимой, однако после почти четырехчасового допроса отпустил ее на свободу. 12 мая 1942 года ее все же арестовали, и сам Крюгер сообщил Лянцкоронской, что она поедет в концентрационный лагерь Равенсбрюк. Несколько удивленный тем, что Лянцкоронская приняла эту весть без особого волнения, Крюгер спросил, что о нем думают в Станиславе.
Услышав уклончивый ответ, Крюгер рассвирепел и потребовал говорить прямо. Ему было ясно, что у арестованной теперь один только путь — на смерть, и он хотел добиться от нее предельной откровенности.
«Вас боятся,— сказала Лянцкоронская.— С вашим именем связывают арест двухсот пятидесяти человек— учителей, инженеров, врачей».
«Попросту — интеллигенции»,— оборвал Крюгер, смеясь и кивая головой.
«Особенное внимание обращают на факт ареста хирурга Яна Кохая, который спас жизнь четырем немецким летчикам, рискуя своей собственной. И он исчез без следа. Ему даже пришла благодарность от «рейхлюфтфаерсмнистериум», но она его уже не застала»
«Благодарность Кохай получил из моих рук»,— сказал Крюгер.
«И, невзирая на это, такого человека не освободили?»
«Какое имеет отношение одно к другому? — спросил Крюгер.— Ведь мы, когда вторгаемся, всегда имеем списки тех, кого надо арестовать. Так бывает всегда. Вы знаете, где еще так было? — Тут он дико рассмеялся. Я была дезориентирована, не зная, к чему он клонит, а Крюгер уже говорил дальше: — Во Львове! Вы знаете, о чем я думаю в эту минуту? Во Львове. (Снова дикий смех.) Да, да. Профессора университета! Ха, ха! Это мое дело, мое! Сегодня, когда вы уже отсюда не выйдете, могу вам это сказать. Да, да. В...— Тут он назвал какой-то день, кажется четверг.— В три часа пятнадцать минут...»
Так проболтался осужденной на смерть польской аристократке гауптштурмфюрер СС Ганс Крюгер. Тот, что принимал в полутемных подвалах бурсы Абрагамовичей свозимых отовсюду, с разных улиц старинного города, ученых. Быстро допрашивал их, избивал, вершил суд скорый и по-фашистски «праведный», а потом небольшими партиями отправлял в лощину, затерянную между Вулецкими холмами, на одном из которых лицезрел экзекуцию профессор теологии и старший лейтенант батальона «Нахтигаль» ревностный католик Теодор Оберлендер.
Если бы Крюгер хотя бы на минуту усомнился в том, что Лянцкоронская останется в живых, никогда бы он не был так откровенен. С точки зрения суровых законов гестапо его хвастливая болтовня нарушала предписания хранить в строжайшей тайне решительно все, что творят палачи-эсэсовцы. Но Крюгер ошибочно предполагал, что Лянцкоронская — одна из обычных польских интеллигенток, сотни которых он отправил на смерть во Львове и Станиславе. И только поэтому дал он волю своему чудовищному тщеславию, подогретому алкоголем.
Не знал Ганс Крюгер того, что незадолго перед арестом, 3 апреля 1942 года, Лянцкоронская была в Варшаве и беседовала с командующим пресловутой «армии крайовой» генералом Бур-Комаровским. Не знал шеф Станиславского гестапо и того, что его новая арестованная тесно связана кровными аристократическими узами со многими княжескими и графскими фамилиями в Польше и за границей, а также с итальянской Савойской королевской династией Сабаудов.
После ареста Лянцкоронской родственники и знакомые пустили в ход все свои связи, и королевская итальянская Савойская династия (Сабауды) ходатайствовала о ее судьбе перед всевластным райхсфюрером СС Генрихом Гиммлером.
«...Если вы не знаете никого лично из Сабаудов, а ходатайство тем не менее имело место, значит, у вас в Италии много приятелей. Говорю это вам, хотя не имею права делать это, сохраните тайну при себе. Хочу, чтобы вы об этом знали,— ходатайство очень влиятельное, сильное... Гиммлер очень обозлен этим делом, велел вас перевезти во Львов. Я должен сейчас составить протокол и переслать его в Берлин. Посмотрим, что будет дальше».
Такими словами встретил перевезенную во Львов из Станислава Лянцкоронскую комиссар львовского гестапо Кучман, который раньше «воевал» в батальоне «Нахтигаль». Он «работал» под началом бывшего палача города Санока криминального советника Стависского. Узнав о том, что по приказу Крюгера Лянцкоронская сидела семь дней в темном подвале, Ста-висский разозлился, а Кучман пообещал ей «хорошее питание, отдельную камеру, постель, книжки». Все эти знаки внимания были вызваны, по словам Кучмана, тем, что «она была единственной полькой, для которой Гиммлер сделал такое послабление». Можно после этого судить, насколько сильным было заступничество Савойской династии.
Чувствуя, что в прошлом между Крюгером и Кучманом на основе каких-то служебных неурядиц пробежала черная кошка, желая сыграть на их давних противоречиях, Лянцкоронская сказала:
«Крюгер расстреливал львовских профессоров...»
«Откуда вы знаете это?»
«От самого Крюгера».— И она повторила все то, что услышала из уст этого гестаповца.
Кучман остановился перед Лянцкоронской и спросил трижды, с растущим напряжением:
«Он сам это вам сказал???»
На троекратный утвердительный ответ Лянцкоронской Кучман, подтверждая, проронил:
«Ведь я был при этом! Находился в его распоряжении. Он приказал мне привезти еще одну группу профессоров по списку и ряд других выдающихся личностей Львова. Я доложил, что никого на квартирах не застал, поэтому эти люди живут...»
Кучман прекрасно понимал, что война проиграна. Он сказал об этом Лянцкоронской прямо:
«Вы ничего не знаете? Скажу в двух словах: американцы уже в Африке. Роммель, который стоял уже под Александрией, разбит. Ситуация ясная...»
Чувствуя приближение неизбежной развязки — военной катастрофы Германии, ловкий гестаповец Кучман хотел подготовить пути отступления и застраховать себя таким солидным козырем, как оказание помощи польской аристократке, о судьбе которой хлопотали перед всесильным Гиммлером даже Сабауды...