Значит, несоветский папаша уже ждет нас у подъезда.
По дороге в баню мы заходили в парикмахерскую. Здесь всегда пахло одеколоном, мокрыми волосами и ржавым паром от утюга.
Резко горели лампы с еле различимым запахом жженой шерсти. Зеркала кружили голову. На полу валялись разноцветные лохмы волос, безвольные и траурные, как выгоревшие бумажные цветы.
Вовик шел за спиной отца и чуть было не попал под толстый локоть уборщицы. Она тянула щетку по полу, прокладывая нам чистую дорожку.
После томительного ожидания мы усаживались в кресла перед равнодушными зеркалами. Всякий раз я пытался запомнить свое прежнее лицо, а Вовик, наоборот, снимал очки и растворялся в серебряной плоскости.
Парикмахерша заводила простынь под подбородок и закручивала узел на спине. При этом наши руки получили тайную свободу, все время стрижки мы паясничали, тыкая пальцами в простынь: один палец – мышь бежит, два – кот за ней гонится. Вначале Вовик играл со мной через брата, а потом и сам научился улавливать движенье шкодливых пальцев.
Раздавался шум машинки. Будто жесткий язык кошки облизывал голову. Я немного отстранялся, стесняясь того, что в плечо вдавливался живот молодой женщины, вернее сказать – пуговицы халата, похожие на свиные пятачки.
А Вовик таял в кресле, как леденец. Каждое прикосновение ножниц, их холодок и плавное клацанье он пересказывал радостно на весь зал. Папаша стоял в дверях и чуть ли не ладонями ловил падающие волоски сына.
В окно глядело летнее небо с кудрявым облаком, стриженным под чубчик.
Из парикмахерской мы шли в городскую баню.
Влажная духота, грязная пена в воронках на скользком полу, наковальный грохот железных тазов о шершавые бетонные скамьи.
Вовик с братом подражали своему папаше: намыливали ладони и осторожно совали их к подмышкам. Потом визжали поочередно, когда отец тёр спины мочалкой. Это была игра – чувствовать отца, угадывая: на какое плечо плюхнется горячая мочалка…
В раздевалке обычно я одевался первым, стыдясь сидеть голым. Проявлял расторопность и Вовик, хотя был без очков, и щурился на братца, как на солнышко. Тот капризно болтал ногами в спущенных штанишках. Но когда на распаренной спине отца закрутилась влажная майка, младший сынок быстро вскочил и ловко расправил ее, подражая голосу матери: «Все-то у него шиворот-навыворот!» Счастливый папаша мусолил платком запотевшие очки, а Вовик, желая попасть в их семейную общность, присел перед отцом на корточки, чтобы надеть ему носок. «Ты что? – покрутил пальцем у виска младший брат, – чистые в газете завернуты!» Вовик поднял рассеянный взгляд к потолку, будто вспоминая неунывающую Мари:
Праздник
Праздники я не любил.
В эти дни дольше обычного лежал в постели, не открывая глаз, и по звукам половиц определял, что делает мама. Если она только встала – возле ее кровати слышался визг гвоздодера. Одевается за дверцей шкафа – сытый шероховатый звук, подобно сыплющейся крупы в бумажный пакет; если половица скрипит у двери – день будет скучным, если скребет кошачьими коготками – что-то случится!
Общий коридор нашей квартиры был завален всяким барахлом. Старые пальто на вешалке пахли молью; ржавая ванна, с хлопком втягивала плоский живот, если ткнуть в нее пальцем; велосипед произвольно крутил педалью с прилипшей грязью и осенним листом; санки обмотаны хлипкой веревкой, пахнувшей снежной пылью даже летом. Я любил коридор за беспорядок, за нагромождение вещей в отставке, которые по-прежнему хранили верность своим хозяевам.
Моим любимым местом в коридоре был старый деревенский сундук. Там хранились не просто игрушки, но мое детство. Я садился на сундук и прислушивался к шагам на лестнице.
Вот хлопнула с оттяжкой дверь в подъезде.
Кому-то в нос ударял стойкий кошачий запах. Незнакомец обвинял в этом весь подъезд, хотя кошек держали только в трех квартирах. Судя по тому, как человек быстро прошел мимо почтовых ящиков – это был чей-то гость!
Теперь он, наверно, читает косноязычные приветствия на стенах: их пишут подростки, непривычные здороваться открыто. Поднимаясь по лестнице, гость оценит учет плюсующихся имен на стене, и если формулы не замараны, то и сам засвидетельствует прочность чувств, заявленных углем на известке.
Шаги замирают на нашем этаже.
Звонок в дверь обнародовал радость в соседней квартире.
Возгласы, удивление! Пошло время растрачивания праздничной дороговизны гостя. Оживление постепенно уминалось в глубь комнат, но еще долго слышалось, как то в одном, то в другом месте катали в ладошках уголек восторга, весело обжигаясь и раздувая шумливый гомон.