Мы оттащили трупы в дальний угол и забросали тряпками. Я отдавал себе отчет, что совершил злой поступок. Но пресловутая совесть меня не мучила, как раньше не мучила ревность. Я убил санитаров не из чувства мести, а, скорее, от удивления. Это было просто открытие возможности.
Я предложил Бахатову разобрать ребят на мелкие части и закопать за интернатом. Бахатов сказал, что, во-первых, ему безразлично, как расфасованы тела и, во-вторых, ничего закапывать не придется. В течение нескольких дней он обещал все убрать без моей помощи.
Я старался не думать о случившемся. Через два дня Бахатов обгрыз ногти, и тела исчезли. Я ходил проверять и не нашел даже пятнышка крови. Трупы точно испарились. Не склонный к мистике, я решил, что скрытный Бахатов спрятал трупы в какие-нибудь земляные тайники, вырытые им задолго до расправы. Возможно, он утопил их в старых выгребных ямах, только для вида присыпанных известковым порошком, бездонных и страшных. Я спросил Бахатова, куда он дел санитаров. Бахатов ушел от ответа, потом сказал такое, от чего меня опоясал озноб: «Одного отдал колодцу, другого собака съела».
По всей вероятности, Бахатов хотел отпугнуть меня от правды, а я больше и не стремился ее узнать. Ребят, кстати, почти не искали, во всяком случае, в пределах интерната. Считалось, что они самовольно ушли в поселок на дискотеку и не вернулись. Поиски в ближайшей реке ничего не дали. Объявили розыск и забыли.
Весной нам исполнялось по восемнадцать лет. Без экзаменов мне и Бахатову вручили бумагу об окончании восьми классов средней школы с поправкой на интеллект и стали готовить к пересылке в город на учебу в профтехучилище. Комиссия, осмотревшая нас, признала, что мы умственно сохранны, социально не опасны и должны находиться среди людей. Это решение диктовалось несколькими причинами: за последний год многие наши перемерли, а новых не взяли. Их все равно не прокормили бы — интернат обнищал. Тяжелых хроников перевезли в другое место, а наше здание отдали иному ведомству.
Игнат Борисович привез робкого фотографа. Тот старался держаться от нас подальше, щелкнул на облезлом синем фоне и уехал. Через неделю мы увидели снимки — не очень удачные. Бахатов вообще не получился, я выглядел каким-то застигнутым врасплох. Даже Игнат Борисович хотел, чтобы нас пересняли, говорил, что такие фотографии в паспортном отделе не примут, но приняли.
Как и двенадцать лет назад, нас снарядили в дорогу, только шапочку на горб я повязал сам. Кастелянша выдала коричневую одежду. Игнат Борисович налил по «пять капель», произнес напыщенный тост, в котором называл меня и Бахатова оперившимися птенцами, и выразил надежду, что мы с достоинством поведем корабль разума сквозь рифы слабоумия к гавани материального благополучия. Даже в момент расставания он паясничал. Изредка Игнат Борисович оглядывался на вышедший проститься с нами персонал и вскрикивал: «Видит Бог, я не хотел этого!» И возникал вопрос, чего же он не хотел: нести околесицу или отпускать дурачков в город на верную погибель.
За нами не прислали машины, и мы пошли пешком на электричку. Игнат Борисович по телефону просил, чтобы нас встретили в городе, но никто не пришел. Мы были послушными детьми и до вечера простояли на перроне в ожидании кого-нибудь, а затем отправились в общежитие, о котором говорил Игнат Борисович. Я показывал прохожим бумажку с адресом. Они, даже не вчитываясь, проходили мимо или раздраженно отмахивались.
Нет, не такой прием ожидался. Ведь мы считали себя городскими. Когда стемнело, я оглядел Бахатова при ночном электрическом свете и что-то понял. Я упросил его постоять на одном месте, сам начал спрашивать у людей совета, но тоже не имел успеха. Едва завидев меня, они сворачивали с пути и обходили стороной.
Мы поужинали нашими запасами и продолжили поиски. Я остановился около киоска, где вместо газет продавались продукты, приблизил лицо к окошечку и посмотрел внутрь. Приятная девушка, сидевшая в киоске, сразу отложила журнал и спросила: — Что вам?
Я растерялся и невпопад ответил: — Ничего.
Девушка втянула улыбку и недовольно сказала: — Не задрачивай! Или покупай, или проваливай…
Я очень не хотел выглядеть дураком. У нас были деньги, причем большие. По сто рублей на каждого. Нам четко расписали бюджет на листочке, и, следуя ему, выданных денег хватало на два месяца еды. А за это время мы получили бы пенсию — третьей группы с нас не снимали — и стипендию. Я порылся в кармане, достал листочек, на котором написали, что нам кушать, и засунул в окошечко, уверенный, что девушка прочтет и снова улыбнется.
— У меня не гастроном, — прошипела она.
— А что? — спросил я с искренней болью.
— Ты больной или обкуренный?! — девушка резко закрыла окошечко.
Я хотел ей все объяснить и зашел в киоск с обратной стороны. Я открыл дверь, но с порога начал заикаться от жуткого волнения. Девушка увидела меня и взвизгнула. Ничего не понимая, я выскочил наружу, девушка следом. Она кричала: — Сережа! Сережа!
На ее крик первым откликнулся Бахатов, появившись из темноты, как призрак, а уже вторым пришел званный Сережа — плотный мужчина в черной кожаной куртке. Я с надеждой глянул на него и приготовил бумажку с адресом.
— Эти, эти! — девушка кинулась к Сереже, указывая на нас пальцем. Я улыбался недоразумению и подбирал первые слова. Сережа решительно схватил девушку и спрятал за спину. Мой доморощенный рыцарь Бахатов воспринял это движение как агрессию в ее адрес. Он продолжал думать, что девушка звала его, поэтому чуть взмахнул рукой и притопнул, отгоняя Сережу.
Тут произошло неожиданное. В руках у Сережи появился предмет, похожий на резиновый шланг, которым он ударил Бахатова прямо по голове. И добрый, мухи не обидевший Бахатов, упал на землю. Мое удивление быстро сменилось гневом. Я перехватил шланг и разорвал пополам. Только это был не полый шланг, а палка из тяжелой литой резины. Оба обрывка я швырнул в лицо злому Сереже.
Девушка вдруг развернулась и побежала. Чуть помешкав, за ней припустил ее защитник. Я осмотрел запылившегося Бахатова, к счастью не очень пострадавшего. Он отделался вспухшей гулькой на лбу. Я отряхнул его, и мы побрели дальше.
Через некоторое время я вспомнил, что в киоске остался листочек с инструкцией по питанию. Мы повернули обратно, но уже не нашли того киоска. Мы переночевали в парке на летней эстраде, а утром пошли знакомиться с городом.
Опыт обращения с деньгами у нас имелся. Я не раз покупал Игнату Борисовичу в поселке сигареты и пиво, и Бахатов, само собой разумеется, тоже состоял на посылках. Проблема состояла в том, что нам выдавалась сумма без сдачи, к примеру, горстка мелочи, я подходил к прилавку и говорил: «Дайте, пожалуйста, пачку „Лиры“». И, в придачу к сигаретам, мне всегда протягивали несколько карамелек. То есть, представление о цене как сложном экономическом явлении у нас было фиктивное, расплывчатое, и поэтому распоряжаться деньгами мы не умели.
Навык соотнесения цифры на ценнике с количеством денег в кармане устоялся аж к вечеру. До этого и в «Хлебном», и в «Молочном» я протягивал кассирше сразу все наши деньги, чтобы не выглядеть ребенком, платящим копейками или конфетными фантиками. Так не могло долго продолжаться, и мы придумали рискованный, но эффективный способ, опробованный в кондитерских. Бахатов, точно прилетевший с Луны, делал заказ и давал продавщице пару монет. Если продавщица смотрела как убийца, я подоспевал с бумажными деньгами и, отслеживая ее реакцию, выкладывал на прилавок по купюре, пока нам не продавали товар. А после мы считали сдачу и думали. За день мы здорово истратились, но зато многому научились. Я уже точно знал, сколько стоит стаканчик мороженого, бутылка сладкой воды или пирожок с картошкой.
Обилие транспорта, виденного только на картинках или по телевизору, совершенно очаровало нас. Мы несколько часов просто катались на трамвае. Я сидел и на красном кресле, и на сером, то возле окна, то рядышком с окном, и на двойном, и на одинарном сиденьях. Мы бы и больше катались, но на нас слишком обращали внимание.