Мы сели за стол. Посетителей покуда не было, и нам никто не мешал.
— Итак, к делу, — призвал я. — Только скажи мне, Андрюша, ты рукопись уже снес?
— Да.
— А почему такая спешка?
— Мне редактор посоветовала. Завотделом прозы через неделю уходит в отпуск. А потом его не будет еще два месяца — уже отпуск творческий. А когда вернется, накопится много работы, будет не до меня. И редактор советовала принести рукопись сейчас, она попросит прочесть ее до отпуска. Полгода экономии.
Что было приятно? Андрей не был смущен, не юлил. Да, это несомненная правда — он сделал так, как советовала редактор. Андрюше и в голову не приходило, что я могу обидеться — чтоб сэкономить время, можно пренебречь мнением учителя. Но я мгновенно погасил обиду — иные времена, иные песни. Иные песни, иное молодое поколение. Иное молодое поколение, иное отношение к ценностям. И в шкале этих ценностей успех в работе, возможно, стоит выше дружбы. И в этом случае человека упрекать глупо.
— Значит, к делу. Мне повесть не понравилась.
— Вам было скучно? — как-то деловито спросил Андрей.
Может, я и неправ, но эту деловитость я понял так: я — читатель и имею право на свое мнение, но это будет мнение одного человека. Андрей же рассчитывает на многих.
— Да, мне было скучно. Я не понимаю, Андрюша, зачем ты это сделал?
— А что я такое сделал, Всеволод Сергеевич? — удивился Андрей.
— Зачем ты выпрямил героя? Зачем ты его сделал рыцарем без страха и упрека? Чтоб на свете одним прямолинейным человеком стало больше?
— «Она всего нужнее людям, но сложное понятней им», — процитировал Андрей. «Она», мы понимаем, простота. — Нужна была простота.
— Но зачем же при этом выкидывать лучшие куски? Я не стал бы упрекать тебя, если б не видел, что ты можешь писать нешаблонно. Но когда положительный знак переводится в отрицательный, согласись, это удивляет.
— А я поставил перед собой цель не навязывать читателю свое мнение. В последнем варианте я сух, но это умышленная сухость. Я поставляю только факты, а уж дело читателя разбираться в них.
— Но ведь искушенному читателю ты не сообщаешь о декабризме ничего нового, а неискушенного оттолкнешь сухостью. Что ты сделал с характером героя? Каховский был человек неуправляемый, а у тебя он волевой, целеустремленный логик. А почему, собственно?
Моя суровость была для Андрея непривычна, но он не растерялся, не обиделся, нет, он убеждал меня, неожиданно прибегнув к пафосу:
— А потому, Всеволод Сергеевич, что я думал об исторической справедливости. Разве это правильно — рассматривать человека, погибшего за то, чтоб помочь своему народу сбросить оковы рабства, чуть ли не убийцей-истериком? Это несправедливо. Погиб за правое дело. Его порывы были чисты. Ближайшие люди, с кем он шел на смерть, отвернулись от него. И я хотел восстановить историческую справедливость. Даже и слова вспоминал: «Конечно, вы свежебриты и вкус вам не изменял. Но были ли вы убиты за родину наповал?»
— Твоя точка зрения мне ясна, Андрюша. Я ее не разделяю, потому что по-прежнему считаю — дороже всего правда.
— Но одно другому не противоречит. Историческая справедливость — это правда, проверенная временем.
— Значит, что же нас рассудит?
— Я не знаю.
— Вот и я не знаю. Не редакция же?
— А почему не редакция?
— Хорошо. Хотя и редакция для меня не судья.
Мог ли я спрашивать о том, были ли у него лукавые намерения — имею в виду непременное печатание — нет, не мог спросить. А не спросив, я не мог обвинять его в лукавстве, в торговом счете. Он взял высокий уровень — историческая справедливость, сбросить оковы рабства, за родину наповал. Снизить этот уровень до рассуждения о негоциантском расчете было бы равно тому, что человеку, рассуждающему о неразгаданных тайнах бытия, сходу рассказать анекдот о неверной жене, о Вано или каком-нибудь Петьке.
Тем более, что ничего я уже не мог изменить — рукопись сдана. И мне, как, впрочем, и Андрею, оставалось одно — ждать.
Вечером я объявил Наде о своем эксперименте и просил, чтоб она не носила еду. Уверенная, что я долго не выдержу, она весело согласилась.
22
И потянулся мой больничный быт, столь однообразный, что потом эти три недели представлялись мне одним днем, который через равные промежутки перебивается сном.