Он помолчал и продолжил со злостью:
— Вот так с вами надо! Только так! Вы же по-другому не понимаете.
Поручик схватил узкой обжигающей рукой Корягу за плечо.
— Понял? И знай, так и будет всегда с вашим подлым родом! С вами, детьми вашими и внуками. Мусор, гниль, пыль под ногами…
Коряга зарычал, перевернулся и, навалившись всем телом, стал душить поручика. Тот попытался выбраться из-под него, но не смог и, придавленный тяжестью, сам вцепился в горло врага…
Утром отец Михаил поднял крышку подпола и, услышав ватную тишину внизу, замер. Потом, когда глаза его привыкли к темноте, он сел на ступеньку лестницы и заплакал в рукав своей истертой, ветхой, как у пустынника, рясы. Ему хотелось повеситься…
КРОВАВАЯ МУТЬ
В Кириллове анархисты захватили около тысячи пленных. Человек пятьсот сдались, когда поняли, что вырваться из окружения не получится, и еще столько же было обнаружено в госпитале.
Госпиталь оказался офицерским, а офицеров не оставляли в живых никогда.
Последние две недели для повстанцев никак нельзя было назвать неудачными, но потери превосходили все ожидания. Дорогу вперед номаховцы буквально выстилали собственными телами. Белые дрались умело и отчаянно. Англичане и французы подвезли им столько патронов и снарядов, что свинцовая буря прореживала анархистское войско чуть не на треть после каждого боя.
Номаховцы продвигались вперед и зверели от атаки к атаке. Все, попавшие в плен и хотя бы отдаленно похожие на офицеров, уничтожались немедленно и беспощадно.
А тут сразу шестьсот человек…
Номах не пошевелил и пальцем, когда вызверившиеся повстанцы принялись потоками лить дворянскую кровь.
Третьи сутки пил без продыху номаховский штаб.
Третьи сутки городок звенел от криков и стонов истязаемых и добиваемых.
Пьяный, как смерть, но все понимающий и все замечающий Номах не осуждал и не препятствовал.
— Гля-ко, пятерых к тачанке привязали, — докладывал, глядя в окно на пыльную улицу, Задов.
За тачанкой волочились несколько офицеров, все сплошь в замешанной на крови грязи.
— Левка, я не сплю. Сам все вижу, — тяжело, будто роняя на пол железо, сказал Номах.
— Трое-то, похоже, уже все… С Николашкой ручкаются. А двое еще ничего. Ворохаются пока.
Номах смотрел отупевшим взглядом в распахнутое окно. Левая рука его с громким треском вращала барабан револьвера.
Головы и кости волочащихся за тачанкой офицеров бились о землю с мокрым, сочащимся звуком.
— А ну, припусти! — заорал Номах в открытое окно, и вслед за звонким щелчком кнута кони перешли с рыси в галоп.
— Дворянство, элита… — произнес Номах, с ненавистью глядя вслед тачанке.
Он развязно повернулся к растирающему виски Аршинову:
— Плесни, что ли, совесть революции!
— Сам плесни…
— Ну, ты, Левка, налей. Вишь, Аршинов гордый нынче.
Самогон шел легко, как квас.
Улицы Кириллова сплошь покрывались бурыми запекшимися пятнами.
— Нестор, долго еще это будет продолжаться? — выпрямился Аршинов, силясь унять нервически дергающуюся щеку.
— Да пока последнего не прибьют. А хлопцы, вишь ты, не спешат.
— Зачем издеваются?
— Как зачем? Затем, что они этого часа тысячу лет ждали. Когда «черный» человек над «белой костью» хозяином станет. Думаешь, быстро получится тысячелетней ненависти выход дать?
— Не знаю! — заявил Аршинов. — И знать не хочу.
— А ты узнавай! Я тебе расскажу. Они ею пропитаны, ненавистью этой. Выкормлены ею и ею воспитаны. Она у них в корнях ногтей упрятана. В костях, в мозолях.
— Ну да! Враги офицеры! Никто не спорит. Так убей сразу! Чего их, как масло по хлебу, по улицам размазывать?
— Мы, Петр, долго терпели. Очень долго. Тут скорой смертью не отделаешься.
Аршинов плюнул в окно.
— Нельзя превращать народ в палача. Нельзя прививать ему любовь к убийствам.
— Он разлюбит. Когда свою власть установит.
— От живой кровушки, Нестор, так просто не отлюбишься.
— Да хоть бы и так. Неужели будущему государству злые парни не пригодятся?
— Обязательно пригодятся. Но только рано или поздно придет мир на нашу землю. Придет ведь?