Он заговорил еще тише.
— Никогда я не думал, что вы, мои дети, до такого зверства дойти сможете. Разного ждал, но вот так…
— Но ведь получилось в итоге, Господи? Смотри, по-нашему вышло. И хорошо ведь! Пусть и не по-твоему.
В алтаре долго молчали, потом светлый и спокойный голос согласился:
— Хорошо.
Номах, словно ученик, ободренный нежданной похвалой учителя, заговорил:
— А я ведь был уверен, ненавидеть будешь ты меня за то, что рай на земле строить собрался. Твои права узурпировал.
— Вот тоже… Кто не строит царства небесного на земле, недостоин его и на небе. Царство мое — царство любви. Не ненависти и не принуждения, а любви. И тот, кто не пытается мое царство на земле строить, не нужен мне и никогда нужен не был.
— Вот как… — удивился Номах.
— Только так! А ты что думал? Что мне безвольные да бессильные любы? Ну, нет.
— А как же кровь?
Под сводами установилась тишина. Даже ветер стих. И только пылинки продолжали свой сверкающий полет в огромном воздушном кристалле храма.
— Крови я тебе, Нестор, не прощу.
Номах несколько раз кивнул. Глаза его были закрыты.
— И не прощай. Я сам себе не прощу.
Он поднялся со ступеней и пошел к дверям.
— Заходи, — раздался голос за его спиной. — Я ждать буду.
— Обязательно, Господи. Конечно…
— И еще, Нестор… — прозвучало, когда он уже почти вышел из храма. — Чтобы ты не обманывался…
Номах замер, нехорошая тревожащая тишина навалилась на него.
— Да! — нетерпеливо сказал он.
— Это сон, Нестор, — раздался усталый голос. — Сон… Иди.
ДЫРЕНОК
У краскома Пирогова болела голова. Вчера вечером он купил у хозяйки бутылку самогона и потихоньку, за закрытыми ситцевыми занавесками выпил ее.
При бойцах и сослуживцах он к водке не притрагивался, считал, что это разлагающе действует на дисциплину.
Пока пил, успел написать письмо невесте Наташе, ожидающей его возвращения в далеком Ельце, а также товарищу Ленину, не подозревающему о его существовании в еще более далекой столице.
Утром он перечел оба послания и одно из них, адресованное председателю совнаркома, сжег в печке.
— Все правильно написал, но не так надо… — говорил он, глядя на корчащуюся бумагу.
Вошла хозяйка, молодая разбитная бабенка, вся, словно снеговик, составленная из овалов, шаров и прочих округлостей.
— Поправить здоровье не желаете, товарищ командир? А то ровно бы неможется вам. — Она улыбнулась и с деланной скромностью потупила глаза.
Пирогов помялся, почесал бороду.
— Ну, если один стаканчик только…
Он едва успел выпить стопку и закусить перьями молодого едкого лука, как дверь отворилась. Вестовой Регнушев, стройный и ясноглазый, больше похожий на молодого монашка, чем на сына харьковского крестьянина, не переступая порога, заглянул в хату.
— Товарищ краском, там ребята убогого поймали. Ругается скверно.
— Что значит ругается?
— Повторяет то и дело: «бей жидов и комиссаров». Как заведенный.
— И все?
— Нет. Еще еду у бойцов клянчит. Только молча. Тычет пальцами на хлеб и себе на рот показывает.
— Да то ж Дыренок, — подала голос хозяйка.
— Дыренок? — переспросил Пирогов. — Что еще за фрукт?
— Дурачок наш. С рождения слова не говорил. А тут пришли белые и с ними доктор какой-то. Хороший доктор. У Крысанихи роды принял. Бабы сказывали, не он, померла бы. Он и Дыренка говорить заставил. Правда, только этим словам и успел выучить. «Бей жидов и комиссаров». Да.
Она спохватилась, прикрыла рот рукой. В глазах плеснул неподдельный испуг.
— Ох, простите.
— Ничего.
— А то вдруг вы из жидов. Обидитесь, не ровен час.
Пирогов почувствовал, как внутри головы словно бы прокатилось чугунное ядро. На лбу выступила испарина.
— Не из жидов я, — сухо ответил.
Он повернулся к вестовому.
— Регнушев, что вы там стоите? Заходите в хату.
«Монашек» вошел.
— Ну? — спросил Пирогов молодку. — Дальше-то что?
Ядро, прокатившись по стенкам, вдруг стало легчать.
— А на том и все. Обучил он его этим словам, а тут и вы наступили.
Дыренок сидел, привязанный за щиколотку к столбу закуты возле кулацкого дома, определенного под штаб. Он ни на кого не обращал внимания, был весел и корчил рожи, отвечая на какие-то происходящие внутри его головы события. Глядел в усыпанную сухим навозом землю и временами восклицал свое единственное «бей жидов и комиссаров».
— Э, парень, — тронул его за плечо Пирогов.
Выпитая впопыхах полновесная стопка окончательно растворила тяжесть в голове, и краском облегченно вздохнул.