— Поехали.
Черты лица Номаха отяжелели.
— Что, Петр, правы наши, когда с большевиками вот так поступают?
— Правы, Нестор. Красные — враги. Какие тут, к чертям, сантименты.
— И я о том. А уж с продотрядами, которые у крестьян последнее отбирают, разговор и вовсе коротким должен быть. Не дольше того, сколько человек под землей прожить сможет. Все верно.
Аршинов проводил глазами проплывающие мимо трупы и откинулся на спинку сидения.
Номах повернулся к нему и с улыбкой, словно бы не всерьез спросил:
— А что, Петр, вдруг скоро и нас с тобой вот так, вниз головой?
— У красных так не принято. Они сразу к стенке. Вниз головой только наши ребята могут. А к стенке я не боюсь.
Бричка въехала в Глуховку.
Тяжелые от воды соломенные крыши насупленно нависали над давно не белеными, облупившимися стенами хат.
Разбитая дорога отвечала шагу коней грузным чавканьем и черными брызгами.
— Батька, батька!.. — прилип к бричке невесть откуда взявшийся мужичонка. — Хлебца бы. Все продотрядовцы вычистили. Как пожар прошли.
— Видели мы ваших продотрядовцев. Лежат, землю едят.
— Так хиба ж они первые? До них еще приходили. Детишкам теперь жрать нечего. Это как?..
— Завтра к штабу приходи, подумаем, что сделать можно. Петр, — окликнул он Аршинова. — У нас же вроде было зерно в обозе?
— Я не завхоз. Но, кажется, было.
— К штабу, — устало повторил Номах. — Завтра приходи. Решать будем.
— Ах, ты господи. Ну, дай тебе боже здоровья...
Мужик перекрестился и отстал.
В хате, определенной под ночлег, на столе стоял кувшин молока, рядом лежали полкаравая черного хлеба и пяток вареных яиц.
Номах потянулся к крынке, взгляд его упал на выпуклые бока яиц. В памяти всплыли мертвенно бледные, в пятнах земли и травы пятки красноармейцев. Неприязненно поморщившись, он опустил крынку.
— Петр.
— Ну, — отозвался тот, снимая пиджак.
— Вот ты тогда сказал, что быть революционером — это разрываться меж радостью и ужасом.
— Сказал. И что?
Номах взял кувшин, сделал несколько глотков.
— Да то, что не чувствую я радости от того, что я революционер. Ужас, да, чувствую. Счастье — нет.
— Так и я нет, — ответил Аршинов. — Только, знаешь, не остается нам, похоже, ничего другого, кроме как идти через весь этот ужас и хранить веру в то, что счастье возможно. Только так, больше ничего.
— Больше ничего… — протянул Номах, ударил яйцом об стол и несколькими быстрыми движениями очистил его от скорлупы. — Надо спать идти. Завтра через Днепр переправляться будем.
ЩУСЬ
Они форсировали Днепр в беспорядке, на чем придется. На связках рубленого лозняка, на подобии плотов, связанных из досок разбитых тачанок, но большинство вплавь, подняв над головой винтовки и одежду. Прикрывали отход остатки сотни под командованием Щуся.
— Вся надежда на тебя, Федос. Держи их, пока мы не переправимся, а там бросайтесь в воду. Мы вас с того берега как сможем прикроем. Два пулемета тебе оставляем, остальные попробуем перевезти. Хоть и сам не верю, что получится, но попытаться все же надо…
— Оставь мне, — предложил Щусь, — все одно утопишь.
— А ну как выйдет? Будет чем с того берега тебя поддержать.
— Как скажешь, — почти равнодушно согласился тот.
Номах вгляделся в синие холодные глаза Федоса.
— Не медли только. Как мы палить начнем, тут же в воду.
— Не переживай, Нестор. Когда это морячок воды боялся?
— Вот и добре.
Из трех пулеметов переправить удалось только один. И едва он с высокого берега начал обстреливать наступающих красных, Щусь взорвал два оставшихся у него «максима» и бросился в тихие воды Днепра, который разливался здесь до двухсот метров в ширину.
Полуденное солнце высекало искры на верхушках невысокой волны, лучи его прыгали по поверхности реки, словно камешки-лягушки, пущенные играющими детьми.
Номах лежал рядом с единственным своим пулеметом, стрелял из ружья и не отрывал глаз от Щуся, который из флотского самолюбия и тут не снял бескозырки со стершимися золотыми буквами «ИОАННЪ ЗЛАТОУСТЪ».
Пули густо ложились вокруг него, выбивая белые барашки, но Федос хорошо плавал и быстро приближался к середине реки.
— Хрен вы Щуся возьмете! — шептал Номах, отправляя пулю за пулей на противоположный берег.
— Стреляй! Стреляй, чертов сын! — заорал он своему пулеметчику.
Тот отпустил руки.
— Все, батька. Алес. Патроны вышли.