Вот наша прачка - Хоум. Полная и румяная. Она развешивает белье на веревках, натянутых меж деревьев. Майл приобнимает ее сзади. Она визжит, будто не ожидала, и заходится веселым, естественным смехом. Видно, что ей приятны его ухаживания, и на вечерней прогулке она обязательно принесет ему чего-нибудь съестного из кухни. Но вот она уходит, и тогда Майл принимается с раскатистым хохотом хлопать по плечам унылых и вечно озабоченных чем-то стариков. Под тяжестью его ладони они пригибаются к земле, как чахлые цветы во время дождя. С больными помоложе он почтительно здоровается за руку, приседает перед дамами, вероятно, одаривая их комплиментами. Потому что все они улыбаются ему в ответ. Вот одна из пациенток подходит к нему, снимает с шеи шарф и повязывает его Майлу. Он в ответ украдкой сует ей что-то в руки. Такой обмен происходит постоянно, почти каждый день. Это кажется мне каким-то тайным обрядом, благодаря которому в руках господина Майла в конечном итоге чудесным образом появляются конфеты. Наверное, господин Майл - фокусник, сбежавший из передвижного цирка и скрывающийся здесь от своих жестоких хозяев.
Наконец господин Майл хлопает в ладоши, будто замерз. Это наш знак. Я открываю форточку, и он бросает мне две или три конфетки. Он не жадный. Просто, наверное, у него их немного и он оставляет кое-что на следующий раз. Однажды господин Майл бросил мне совершенно необыкновенную конфету. Она была раза в три больше обычной, в сверкающем золотистом фантике. Я отвернула край фантика и замерла: это был шоколад с кусочками орехов. Самое невообразимое лакомство! Господин Майл стоял за стеклом и довольно улыбался. Я отправила ему воздушный поцелуй.
А вот господин Сик. Он худ и бледен. На его гладко выбритом лице нет ни единой яркой краски, словно его кожа присыпана серой дорожной пылью. Он немного переломлен посередине, и кажется, одно неосторожное движение - и он сломается на две части. Его поясница обмотана шарфом в несколько сотен раз. Наверное, этот шарф и скрепляет его, как изолента сломанную деталь. Господин Сик всегда берет на прогулку свою трость. Он тщательно постукивает ею перед собой, и только потом ступает на обледенелую дорожку, будто прогуливается по замершему озеру и боится провалиться под лед. Если какой-нибудь нерасторопный пациент оказывается на проверенном тростью пути, господин Сик подгоняет его: "Ну же, увалень, побыстрей! Не видишь, я жду?" Все стараются держаться от него подальше, потому как господин Сик нетерпелив и порой пускает свою трость в дело, огребая по спине не очень воспитанных больных. Например, он делает это всякий раз, если рядом с ним кто-то неосторожно чихает. "Не в мою сторону, болван! Не в мою сторону!" - доносится до меня дребезжащий голос господина Сика. Я вижу его каждый день, но всегда ровно десять минут. Затем он начинает кашлять: сначала негромко, словно настраиваясь, как музыкальный инструмент, а потом уже во весь голос, с подвыванием и ругательствами. Трясущимися руками он достает из кармана пальто какие-то пилюли, и дождавшись, пока на него обратит внимание кто-нибудь из санитаров, глотает их, обвинительно глядя по сторонам. А потом господин Сик исчезает под козырьком больницы.
Госпожа Шу, грузная, полная дама, всегда прогуливается не торопясь. Едва заметным движением головы приветствует идущего навстречу. Она никогда не останавливается поболтать или просто спросить как дела, и снисходительно улыбается, если кто-то пытается заговорить с ней. Госпожа Шу тщательно следит за своей прической и макияжем. В ее муфте неизменно лежит маленькое зеркальце, в которое она смотрится через каждые десять шагов. Как-то раз госпожа Шу уронила его в сугроб. Величественно кивнув заметившему это больному, она указала взглядом на снег. Губы ее едва разомкнулись, когда она произнесла какое-то одно короткое слово. Больной тут же подбежал к ней, упал на колени перед сугробом и принялся голыми руками разгребать снег. Госпожа Шу в нетерпении поводила плечами и зябко ежилась. "Что происходит? Кто она? Ах, она - королева! - осенило меня. - Ну конечно! Иначе зачем бы ей так себя вести? А особам королевских кровей только так и подобает... Видимо, инкогнито приехала на лечение". На следующий день в ее в руках опять было зеркальце, но уже привязанное за ручку к ее запястью яркой шелковой лентой. Она так же доставала его из муфты через каждые десять шагов и, довольная увиденным в нем, продолжала свое шествие. Госпожа Шу представляется мне огромным ледоколом, который следует заданному маршруту, расчищая путь остальным кораблям.
Неповоротливый, словно дирижабль, Фу-Чен выплывает из-под козырька больницы. На его шее висит связанная шнурками пара коньков. У него круглое, добродушное лицо и маленькие узкие глазки, лучащиеся улыбкой. Его застенчивость вкупе с невероятной тягой к общению выливаются в разговоры с самим собой. Фу-Чен говорит громко и долго, активно жестикулируя: "Доктор вылечить! Диета делать. Фу-Чен худеть. Фу-Чен кататься на коньки! Да! Скоро..." Он садится на скамейку и, сопя и краснея от напряжения, надевает коньки на ноги. Довольный, любуется ими. Он никогда не встает на них. Может, потому, что не умеет кататься и боится упасть, а может, потому, что боится ненароком сломать их своим весом. Фу-Чен никогда и никому не дает коньки даже просто подержать. Он дорожит ими, словно в них заключено его будущее, его надежды и вся его жизнь. И я верю в то, что Фу-Чен однажды окажется на льду какого-нибудь знаменитого стадиона, и будет кататься так, как никто никогда не катался. Ах, как отчетливо вижу я на сверкающем льду арены разноцветные конфетти прожекторов и огромные букеты, брошенные поклонниками. Мне слышится шквал аплодисментов и восторженные крики публики.
Доктор Перель. Он редкий гость здесь, и я с интересом наблюдаю за ним. Простенькая вязаная шапочка сбилась на бок, пушистые концы шарфа выглядывают из-под куртки, словно котята из-за пазухи. Он тянет за собой на веревке новенькие деревянные салазки и радостно показывает мне их, приподнимая над головой.
- Купил своим мальчишкам! - кричит доктор. - Хочу опробовать их! Поправляйся! Покатаемся!
Я хлопаю в ладоши и согласно киваю.
Он приносит откуда-то лопату и начинает ровнять большой сугроб, приваленный к забору. Потом, прихватив салазки под мышку, пытается взобраться на него. Всякий раз он падает и кубарем катится вниз, упуская салазки и весело ругаясь:
- Бестолковые мои ноги! Так и норовят разъехаться! Так и норовят!
Сестрицы Адель и Кантель - вообще редкие гости в моем окне. Я всегда волнуюсь, если их не было слишком долго. Мало ли что с ними могло приключиться. Но вот они выходят, и я облегченно вздыхаю. Они садятся на лавочку, прижимаясь плечами друг к другу, но тут же отворачиваются в разные стороны.
- Отодвинься немного, Кантель! Твое костлявое плечо вонзилось в меня, как кинжал! - восклицает Адель, ерзая на лавочке.
- На свое посмотри! - дает ей отпор Кантель. И обе сердито умолкают.
Господин Йерс! Он машет мне рукой в рваной перчатке. Его пальто без пуговиц перевязано кушаком от больничного халата. Я жду его появления больше всего на свете! Даже господина Майла с его конфетами я жду не настолько сильно. Посиневшие губы господина Йерса двигаются, как будто он говорит мне что-то, но я не слышу ни слова. Тогда он показывает на меня пальцем, обхватывает себя за плечи и раскачивается в стороны. Это значит: "Я обнимаю тебя". В ответ я делаю то же самое. И мы улыбаемся друг другу. Дым из высоких заводских труб, что возвышаются за забором больницы, будто замирает. Ледяное солнце играет металлическим блеском на крыше соседней прачечной. Снег аппетитно хрустит под подошвами прогуливающихся больных. Морозно. Господин Йерс прячет руки поглубже в рукава и, наклонив голову, трется белой щекой о свое плечо. Он переминается с ноги на ногу, и иногда мне кажется, что я слышу, как стучат от холода его зубы. Я кричу ему и показываю жестами, чтобы он шел погреться. Но он делает вид, что не слышит меня: прикладывает ладонь к уху и мотает головой.