Но оккупация продлилась недолго, и вскоре госпиталь вернулся назад, но исторический город уже представлял собой сплошные руины и развалины.
Здесь я проработала вплоть до наступления долгожданного дня. 9 мая 1945 года по радио прозвучало обращение товарища Сталина к народу:
«Товарищи! Соотечественники и соотечественницы! Наступил великий День Победы над Германией. Фашистская Германия, поставленная на колени Красной Армией и войсками наших союзников, признала себя побежденной, объявила безоговорочную капитуляцию.
Правда, одна группа немецких войск в районе Чехословакии все еще уклоняется от капитуляции. Но я надеюсь, что Красной Армии удастся привести ее в чувство».
Тогда я не знала, что «приводить ее в чувство» придётся и Нику. В ночь на 9 мая, когда советский народ праздновал победу, гвардейские танковые армии 1-го Украинского фронта совершили восьмидесятикилометровый бросок, и на рассвете их передовые части были на подступах к Праге. При активной поддержке населения советские войска к десяти часам утра полностью освободили ее от захватчиков.
12 мая вблизи демаркационной линии около деревни Сливице, в окрестностях города Пршибрам, в ходе продолжавшегося сутки боя были уничтожены остатки отступавших из Праги смешанных дивизий СС. В этом бою танк Ника был подбит, а сам он, получив тяжелое ранение, чуть не сгорел.
Развернутые в Чехословакии полевые госпитали Красной Армии принимали последних раненых этой войны.
Часть 10
Я каждый день ждала возвращения Ника, но от него не было никаких известий. Последнее письмо было датировано апрелем, где он писал, что они уже в Берлине.
Наш госпиталь расформировали, и я перешла работать в городскую больницу, боясь сорваться с места, чтобы мы не потерял друг друга. Прошел месяц. Ник не возвращался. На мои письма, запросы приходили ответы: не числится, не значится.
В начале июля я получила два извещения в один день. В одном было написано о том, что Ник пропал без вести в боях под Прагой, а во втором – что похоронен в одной из братских могил в окрестностях города Пршибрам.
Война закончилась. Заметно стало расти подозрительное отношение к репатриантам. Искусственно нагнетались настроения «шпиономании». Ко мне все чаще стали приходить люди в штатском, задавая одни и те же вопросы: как я оказалась в СССР и чем занималась все годы проживания в Союзе.
Вот тогда-то я решила вернуться к себе на родину. Дипломатические отношения между СССР и Испанией были прерваны. Посредниками в переговорах участвовала Франция и Италия. Я приехала в Москву. У дома Игумнова на Якиманке, где находилось посольство Франции, больше часа ожидала, когда с территории будет выезжать или на нее въезжать какая-либо машина, чтобы вручить письмо с прошением, но вскоре ко мне подошли двое в штатском, заломили руки и затолкали меня в крытую машину. Так я оказалась на Лубянке. Меня раздели догола, обшарили всю мою одежду, сумочку. Не найдя ничего интересного для НКВД, следователь приступил к допросам, которые продолжались неделю. Держали меня в одиночной камере, но не били, хотя страху я натерпелась вдоволь. Днем и ночью за стенами моей камеры слышались постоянные крики, стоны.
Меня вели по коридору после очередного допроса, когда прозвучала команда:
– Стоять! Лицом к стене.
Мимо проходила внушительная группа людей. Один из них лысоватый, в круглых очках приостановился:
– Шпионка?
– Пыталась проникнуть на территорию посольства Франции, – товарищ нарком внутренних дел.
– С какой целью?
– Испанка. Решила вернуться к себе на родину. Уверяет, что ее муж русский, воевал в Испании, где они и познакомились. Погиб в сорок пятом под Прагой.
– Вы что, настоящую правду узнать не можете? – Нарком остановился.
– Поверните ее.
Бросив беглый взгляд на меня, продолжил:
– Не пойму. Держите такую красавицу. А кто потом будет отвечать на вопрос, почему такие женщины бегут из СССР в руки кровавого диктатора Франко? Не ты, – он ткнул пальцем в грудь одного из сопровождающих.