– За тебя товарищ Сталин будет отвечать. Так что ты разберись здесь. Учти, это не ее личное дело, а срочное государственное.
– Слушаюсь! Лаврентий Павлович.
Часть 11
Через неделю в сопровождении капитана НКВД поезд вез нас в Белоруссию. В Гомеле на железнодорожном вокзале нас ожидала машина.
Пока ехали в ней, военный, встретивший нас, рассказывал, какой за время оккупации был нанесен огромный ущерб, когда-то цветущему и благоустроенному городу, который превратился в сплошные руины и развалины. Здесь были взорваны практически все мосты, разрушены и сожжены здания почти всех промышленных предприятий.
– Но возрождаемся. Строим новое и восстанавливаем разрушенное, в том числе и руками тех, кто это сделал, – и он показал на немецких пленных, разбирающих завалы разрушенного здания.
Подъехали к отремонтированному большому двухэтажному кирпичному зданию. По аллеям среди новых саженцев деревьев гуляли, сидели на лавочках мужчины, одетые в полосатые пижамы. У многих были перебинтованы руки, ноги, некоторые опирались на костыли. Над центральным входом висела вывеска «Военный госпиталь».
– Вот здесь, – сказал встретивший нас.
Я недоуменно повернулась к капитану, который с Москвы не произнес ни одного слова, куда мы едем и зачем. У меня появилась дрожь в теле, начали подгибаться ноги, мною овладел какой-то панический страх перед неизвестностью, а сердце сжалось в комок. На входе, представившись главврачом, нас встретил доктор в белом халате, надетом поверх гимнастерки.
– Прошу, – коротко сказал он.
Мы пошли в конец длинного коридора, а затем вошли в большую комнату, стены ее были окрашены какой-то немыслимой грязно-серого цвета краской. Внутри помещения было накурено.
– Товарищи. Ну, я же просил открывать хотя бы окна, когда курите.
– Доктор. Да здесь же такой сквозняк, когда окна открываем. С матрасов
сдувает.
В палате стояло не менее двадцати коек. Практически у всех раненых на глазах были повязки. Главврач подвел нас к кровати.
– Товарищи раненые. Займите свои места у коек, – попросил он.
Почувствовав присутствие посторонних лиц, все на ощупь стали расходиться по своим кроватям.
– До кого на цей раз?
– Вроде к танкисту, – ответил чей-то голос.
– До мене теж дружина приижджала. А як дизналася, що я слипий, и в палату заходити не стала. Втекла видразу.
– Да помолчи ты, балабол, – цыкнули на него.
– Подойди, – сказал мне капитан.
На кровати вверх лицом лежал мужчина. На его глазах не было повязки, но и глаз не было видно. Бритая голова, лоб, лицо было покрыто сплошными глубокими шрамами. Раны были зашиты так грубо, что казалось здесь работал не хирург, а начинающий сапожник толстой дратвой. На каждый сантиметр шрама приходился шов, собравший кожу глубже, чем сам шрам. Опухшие веки сползли вниз, полностью закрыв глаза. Руки его лежали на одеяле, кожа на них от локтей, до кончиков пальцев была обожжена. Было видно, что раны затянулись недавно.
– Вот, товарищ капитан. Этот из последней партии восьми раненых танкистов, доставленных к нам уже после объявления победы. Тяжелое ранение головы, ожоги тела разных степеней, ожог гортани. Пока прибыл к нам, прошел через несколько госпиталей. Документы на него где-то затерялись и к нам так еще не поступили.
Я подошла, внимательно вглядываясь в лицо лежащего. Оно было изуродовано так, что я в оцепенении остановилась, стараясь отыскать в нем хоть какие-то знакомые черты. И тут взгляд мой упал на кисточку пилотки-испанки, торчащей из-под подушки. Я дрожащей рукой потянулась к ней и вдруг услышала хрип:
– Кастодия. Esto me. (Это я).
– Mi favorito. El único. Mi felicidad. Te encontré. (Любимый мой. Единственный. Счастье мое. Я нашла тебя!).
Не помню, что происходило дальше. Я целовала его, плакала и целовала. Раненые заерзали на кроватях.
– Вот это жена! – с восхищением сказал кто-то. – А ты: «Втекла видразу».
– Так це я про свою говорив, а не про всих.
Капитан долго разговаривал о чем-то с главврачом. Потом повернулся ко мне.