Как на беду, ни один извозчик не показывался на улице, и он должен был идти пешком, закутавшись в свой плащ и закрывши платком лицо, показывая вид, как будто у него шла кровь. «Но авось-либо мне так представилось: не может быть, чтобы нос пропал сдуру», — подумал он и зашел в кондитерскую нарочно с тем, чтобы посмотреться в зеркало. К счастью, в кондитерской никого не было: мальчишки мели комнаты и расставляли стулья; некоторые с сонными глазами выносили на подносах горячие пирожки; на столах и стульях валялись залитые кофеем вчерашние газеты. «Ну, слава Богу, никого нет», — произнес он, «теперь можно поглядеть». Он робко подошел к зеркалу и взглянул. «Черт знает что, какая дрянь!» — произнес он, плюнувши, «хотя бы уже что-нибудь было вместо носа, а то ничего!..»
С досадою, закусив губы, вышел он из кондитерской и решился, против своего обыкновения, не глядеть ни на кого и никому не улыбаться. Вдруг он стал, как вкопанный, у дверей одного дома; в глазах его произошло явление неизъяснимое: перед подъездом остановилась карета; дверцы отворились; выпрыгнул, согнувшись, господин в мундире и побежал вверх по лестнице. Каков же был ужас и вместе изумление Ковалева, когда он узнал, что это был — собственный его нос! При этом необыкновенном зрелище, казалось ему, все переворотилось у него в глазах; он чувствовал, что едва мог стоять; но решился, во что бы то ни стало, ожидать его возвращения в карету, весь дрожа, как в лихорадке. Через две минуты нос действительно вышел. Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; на боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге статского советника. По всему заметно было, что он ехал куда-нибудь с визитом. Он поглядел на обе стороны, закричал кучеру: «Подавай!», сел и уехал.
Бедный Ковалев чуть не сошел с ума. Он не знал, как и подумать о таком странном происшествии. Как же можно в самом деле, чтобы нос, который еще вчера был у него на лице и не мог ни ездить, ни ходить, был в мундире! Он побежал за каретою, которая, к счастью, проехала недалеко и остановилась перед гостиным двором. Он поспешил туда, пробрался сквозь ряд нищих старух с завязанными лицами и двумя отверстиями для глаз, над которыми он прежде так смеялся. Народу было немного. Ковалев чувствовал себя в таком расстроенном состоянии, что ни на что не мог решиться, и искал глазами этого господина по всем углам; наконец увидел его стоявшего перед лавкою. Нос спрятал совершенно лицо свое в большой стоячий воротник и с глубоким вниманием рассматривал какие-то товары.
«Как подойти к нему?» — думал Ковалев. «По всему — по мундиру, но шляпе — видно, что он статский советник. Черт его знает, как это сделать?»
Он начал около него покашливать; но нос ни на минуту не оставлял своего положения.
— Милостивый государь, — сказал Ковалев, внутренне принуждая себя ободриться, — милостивый государь…
— Что вам угодно? — отвечал нос, оборотившись.
— Мне странно, милостивый государь… мне кажется… Вы должны знать свое место. И вдруг я вас нахожу, и где же?.. Согласитесь…
— Извините меня, я не могу взять в толк, о чем вы изволите говорить… Объяснитесь.
«Как мне ему объяснить!» — подумал Ковалев и, собравшись с духом, начал:
— Конечно, я… впрочем, я маиор. Мне ходить без носа, согласитесь, это неприлично. Какой-нибудь торговке, которая продает на Воскресенском мосту очищенные апельсины, можно сидеть без носу; но, имея в виду получить… притом, будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтырева, статская советница, и другие… Вы посудите сами… я не знаю, милостивый государь… (при этом маиор Ковалев пожал плечами)… извините… если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести… Вы сами можете понять…
— Ничего решительно не понимаю, — отвечал нос. — Изъяснитесь удовлетворительнее.
— Милостивый государь, — сказал Ковалев с чувством собственного достоинства, — я не знаю, как понимать слова ваши… Здесь все дело, кажется, совершенно очевидно… или вы хотите… Ведь вы — мой собственный нос!