Кожа горит от грубых поцелуев. А лопатки свело нахуй от того, как я прогибаюсь, влипая в его грудь. Как подставляюсь под это остервенение. Сам поворачиваюсь к нему спиной, откидываю голову на его плечо. Чувствую руки, скользящие по телу. Словно угадывающие каждое мое желание. Дыхание его, опаляющее… на шее, плечах. Укусы легкие, не жалящие, возбуждающие еще сильнее.
В стену лбом утыкаюсь, смаргивая капельку пота, повисшую на ресницах. Скребу обои, пытаясь хоть как-то совладать с собой и не упасть нахуй, потому как тело ватно-расслабленное. Расплавилось от его толчков медленных. Мучительных, мягко скользящих. Оголенным нервом себя чувствую, вздрагивая от каждого касания.
Переплетает наши руки, прижимая своими ладонями мои к стене над нашими головами. Вылизывает и без того взмокшую шею. Хрипло стонет на ухо… Садист.
Тело сводит в предоргазменной судороге. Мне всего одно касание бы, я точно кончу, но он не дает…. Доводя почти до потери сознания, заставляя плавать на грани, но не делать этот крохотный шаг к освобождению.
Его не меньше меня вставляет, судя по тому, как загнанно он дышит, и как шибает в его груди сердце, эхом отдавая в мою спину.
Не могу терпеть. Готов уже умолять, лишь бы он дал мне, наконец, выплеснуть это все из себя.
Слишком остро все. Перед глазами темнеет, в голове гул.
Это сильнее меня… Кончаю, не коснувшись себя, лишь нечаянно писанув влажной головкой по холодной стене. Обвисаю в его руках, чувствуя, как мутнеет перед глазами.
…
— Ты как? — две пары взволнованных глаз напротив. То, что полуголый Тихон тут, я не удивлен, но Макс? Он, может, еще и видел что-то?
— Да нормально, а что такое? — расклеиваю пересохшие губы, бегая по ним глазами.
— Ты сознание потерял. И минут пятнадцать не очухивался, я уже скорую хотел вызывать.
— Это все он, — тычу пальцем в Маркелова. — Слишком хорошо трахает, — со смешком выдавливаю, и, судя по лицу друга моего, он не удивлен. А то как же, эксперт хуев… — Хоть бы один догадался стакан воды принести, я тут как бы помираю.
— Хоть бы раз сразу на столик, что рядом стоит, посмотрел, прежде чем пиздеть, — закатывает глаза Макс и уходит от нас. Ну вот как всегда…
…
— Ну, здравствуй, сын, — голос из моих кошмаров, как стайка противных насекомых, пробирается в уши и травмирует мой мозг. Моргаю пару раз, пытаясь отогнать такой похожий и непохожий образ. Смотрю, надеясь, что он, как дымка, растворится и что это типичный глюк зимнего периода, когда у меня крыша отчаливает. Но нет… он стоит напротив, живой, здоровый и самый что ни на есть настоящий.
— Вижу, ты не слишком рад нашей встрече. Что справедливо, по сути. Однако… я смотрю, ты времени зря не терял. Испортил себе репутацию — хуже некуда.
— Хорошо же ты начинаешь разговор после стольких лет разлуки, папа, — ядовито выдавливаю из себя. Готовый давиться на месте, провалиться сквозь землю, упасть с остановкой сердца, только бы не видеть его, стоящего напротив в отглаженном костюме, начищенных туфлях и с проседью в когда-то темных волосах.
— Я не горю желанием даже жать тебе руку, узнав, что ты у нас, мягко говоря, не такой оказался.
— Бракованный, да? — усмехаюсь, а внутри дрожит все. Он хуже призрака в тысячи раз. Ведь видение могло смотреть своими полупрозрачными глазами, причинять боль, но не унижать одним лишь взглядом точно таких же глаз, как мои.
— Ты ведь и сам прекрасно знаешь, что я всегда любил Арсения больше тебя, в тебе было слишком много бунтарства. Он был мягким мальчишкой. Таким похожим и таким непохожим на тебя.
— Его нет, есть лишь я, и я не просил объявляться в жизни моей снова. Как видишь, живу. Не бедствую. Мозги себе не ебу.
— Как некрасиво, — поджимает свои тонкие сухие губы. — Я хотел встретиться с тобой по делу. И любезно упросил Тихона организовать нам с тобой разговор. Так как знаю, что ты его подстилка, а он босс необходимой мне крупной компании, а этот блондинистый сученок тянет до невозможного долго, мешая моей фирме разрастись и начать, наконец, процветать в полную силу. Изначально я не хотел ему вредить, да и ресурсов маловато, чтобы бросаться на такую крупную рыбу, как он, в одиночку, но с недавнего времени у меня появилась влиятельная союзница. Однако и этого может быть мало. Мне нужна твоя помощь на взаимовыгодных условиях. Я отдам тебе некоторую часть акций и оформлю на тебя фирму в наследство, если ты поможешь мне крупно подставить Маркелова.
Пытаюсь возразить, но он коронным жестом, взмахом руки затыкает.
— Если ты поможешь мне… нам, — исправляется, — то частично очистишь себя в глазах влиятельных людей, с которыми тебе придется в будущем вести дела. Мужеложство забудется, как глупая юношеская ошибка, твоя группа будет просто временным увлечением, и все взглянут на Филатенкова не как на отброса, фрика, урода, бунтаря, да как угодно, а как на одумавшегося мозговитого мальчишку, который послушал отца и встал на ноги, гордо вздернув подбородок, как и надлежит нашей семье.
— Мне нахуй не нужна твоя фирма. И ты вместе с ней, — иду к двери этого маленького, но оборудованного кабинета, которая, к несчастью, оказывается заперта. Когда он успел?
— А я у тебя не спрашиваю, я ставлю тебя перед фактом. Ты мне поможешь потрепать Маркелова, взамен на твое спокойствие и неприкосновенность с моей стороны. Мы можем даже не пересекаться в будущем, коль тебе будет так угодно, но сейчас ты выполнишь все, что я сказал, — такой знакомый до боли метал в голосе. Такие полные гнева и презрения глаза напротив.
Так и хочется спросить: за что? Вот за что он так меня ненавидит? Я ведь оправдывал его тогда, много лет назад, когда он пил и избивал меня. Я пытался понять, сбрасывал все на нестерпимую боль потери, которая и у меня в груди горела, но сейчас, сейчас за что он ненавидит? Я ведь единственная родная душа для него.
— Как вижу, мы друг друга поняли. Вот тебе моя визитка, позвонишь мне через неделю, и я расскажу тебе детали того, что и как нужно сделать. Первым заданием будет выписать вот эти номера из его записной книжки в телефоне. Теперь свободен.
Дверь открыта, как белый туннель после смерти, как освобождение от долгих нестерпимых мук. На негнущихся ногах медленно выхожу, словно зомби глядя ровно перед собой, опустив остекленевшие глаза в пол. Высушил. Выпотрошил. Растоптал. Вот так, парой предложений, тяжелым взглядом и полным отсутствием малейшей теплоты. Напомнил мне о моей никчемности. О бесконечно оплакиваемой потере, обо всем. Он вернул прошлое, расковырял раны. И меня почти придавливает к полу от силы боли, что въедается во внутренности, пришибает от безнадежности, что дымкой мысли путает.
— Гер? Что случилось? — кто-то на ухо, встряска за плечи. Крепкие руки, прижимающие к себе и знакомый терпкий запах. Макс… От осознания того, что лишь этому человеку я по-настоящему искренне нужен, лишь ему, спустя годы, после всего, что вместе перетерпели. Только ему не плевать, только он знает, чего стоило мне выкарабкаться из того дерьма, в котором я сидел.
— Т-ш-ш, половинка, ты чего? — Ничего не вижу перед собой, чувствуя предательскую влагу на глазах. Как же стыдно в который раз в немалом возрасте плакать от воспоминаний, не в силах совладать с болью.
Слезы — слабость, это было вбито мне вместе с ударами. Слезы — позор. Но я не могу остановить процесс, который запущен. От того, как они солеными дорожками стекают по щекам, мне не становится легче, нет. Просто… просто вот так, и все. Господи, да какое кому дело? Никому, правильно. Дело было лишь маме, Сене, а теперь Максу. Они никогда, ни разу не осудили меня за это, не кричали с пеной у рта, что я мужик, на то и пишут все и твердят, что мы должны быть скупы на слезы, но как? Как тогда выплескивать это раздирающее нутро безумие из себя? Кричать? На кого? Биться? С кем? Разве кто-то, кроме зачинщика, виноват в боли?
— Отец, — единственное, что я в силах сейчас произнести, и то мне кажется, это слово способно убить меня. Изрезать острыми ножами горло. Отравить, как угарным газом. Отвратительное слово. Болезненно-ядовитое. Мне его говорить неохота, только если с кровью выблевать. Отец… ненавижу. Так сильно, что кажется, убил бы, но не его, себя. Чтобы это все угасло и перестало терзать.