Они обменялись рукопожатиями. Лорд-мэр мрачно взглянул на них и что-то пробормотал на ухо доктору Фе.
— Его превосходительство сказали, что они очень рады приветствовать столь славных гостей. Как говорят у нас в народе, наш дом — ваш дом.
Англичане отошли от возвышения и сразу потеряли друг друга. Уайтмейд высмотрел буфет где-то в дальнем конце зала, увешанного гобеленами, Скотт-Кинг робко стоял в одиночестве. Лакей принес ему стакан сладкого шипучего вина, потом доктор Фе привел для него какого-то собеседника.
— Разрешите представить вам инженера Гарсиа. Он горячий поклонник Англии.
— Инженер Гарсиа, — сказал незнакомец.
— Скотт-Кинг, — отозвался Скотт-Кинг.
— Я семь лет работал на фирма «Грин, Горидж энд Райт Лимитид» в Солфорде. Вы их, конечно, хорошо узнавали?
— К сожалению, нет.
— Это, по-моему, очень известная фирма. Вы часто ездите в Солфорд?
— К сожалению, не приходилось там бывать.
— Это очень известный город. А ваш, простите, какой город?
— Можно сказать, что Гранчестер.
— Гранчестер я не узнавал. Больше, чем Солфорд?
— Нет, гораздо меньше.
— Ах так! В Солфорде есть много промышленность.
— Кажется, так.
— Как вам нравится нейтральское шампанское?
— Отличное вино.
— Очень сладкое, правда? Благодаря наше нейтральское солнце. Наше вам больше нравится, чем французское шампанское?
— Оно как будто несколько не похоже?
— Я вижу, что вы знаток. Во Франции не есть солнце. Вы знакомы с герцог Вестминстерский?
— Нет.
— Я увидел его один раз в Биаррице. Прекрасный человек. Человек с большие завладения.
— Вот как?
— Именно так. Лондон — его завладение. У вас есть завладение?
— Нет.
— У моей матери было завладение, но оно пропало.
В зале стоял ужасающий гам. Скотт-Кинг оказался теперь в центре целой группы людей, говорящих по-английски. Появлялись новые лица, все новые голоса обращались к нему. Его стакан наполняли снова и снова; вино переливалось через край, шипело, бродило и брызгало на манжеты. Доктор Фе подходил, уходил, проходил.
— О, вы быстро подружились.
Он привел каких-то новых людей; принес еще вина.
— Из особой бутылки, — прошептал он. — Специально для вас, профессор. — И наполнил стакан Скотт-Кинга все той же сладковатой пеной.
Шум нарастал. Стены с гобеленами, расписанный потолок, канделябры, позолоченные балки и колонны — все плясало и плыло перед Скотт-Кингом.
До его сознания дошло, что инженер Гарсиа пытается увести его в какой-то более укромный угол.
— Как вам нравится наша страна, профессор?
— Уверяю вас, все очень мило.
— Не похоже на то, что вы ожидали увидеть, правда? Ваши газеты не пишут, что тут мило. Как можно позволить, чтоб так клеветали на нашу страну? Ваши газеты пишут про нас много ложь.
— Они про всех пишут ложь, вы же знаете.
— Простите? Не слышу…
— Они про всех пишут ложь! — заорал Скотт-Кинг.
— Да, ложь. Вы сами видите, что у нас тут все тихо и мирно.
— Все тихо и мирно.
— Что вы сказали?
— Тихо! — заорал Скотт-Кинг.
— Вам кажется, здесь слишком тихо? Скоро станет веселей. Вы что, писатель?
— Нет, всего-навсего бедный ученый.
— Как так бедный? В Англии вы все богатые, разве не так? Нам здесь приходится очень много работать, потому что у нас бедная страна. В Нейтралии самый лучший ученый получает в месяц 500 дукатов. А за квартиру платит, наверно, 450. И налоги 100 дукатов. Масло растительное 30 дукатов литр. Мясо 45 дукатов килограмм. Так что мы трудимся. Вот доктор Фе — ученый. Кроме того, он юрист, судья нижней судебной палаты. Он редактор «Исторического обозрения». У него высокий пост в Министерстве культуры и отдыха, а также в Министерстве иностранных дел и еще в Бюро просвещения и туризма. Он часто выступает по радио на международные темы. Ему принадлежит третья часть всех акций Спортивного клуба. Во всей Новой Нейтралии не найдешь, наверно, человека, который бы так много работал, как доктор Фе, а все же он не такой богатый, как мистер Грин. Мистер Горидж и мистер Райт из Солфорда были богатые. А они-то вообще почти не работали. В мире много несправедливостей, профессор.
— Мне кажется, нам следует помолчать. Лорд-мэр собирается произнести речь.
— Он не есть человек образованный. Политик, и все. Говорят, что у него мать…
— Тс-с-с…
— Я думаю, что его речь не будет интересная.
В центре зала стало несколько тише.
Речь лорда-мэра была заранее отпечатана на машинке. Он косился на эти листки своим единственным глазом и читал с запинками.
Скотт-Кинг улизнул. Где-то, словно в непостижимой дали, у буфетной стойки, замаячила перед ним одинокая фигура Уайтмейда, и Скотт-Кинг направил к ней нетвердые шаги.
— Вы пьяны? — шепотом спросил Уайтмейд.
— Не думаю… просто голова кружится. От переутомления и от шума.
— Я лично пьян.
— Да. Это заметно.
— Я сильно пьян?
— Просто пьян.
— Дорогой мой, дорогой Скотт-Кинг, тут-то вы, если можно так выразиться, тут-то вы и заблуждаетесь. Со всех точек зрения и по всем существующим меркам я куда, куда более пьян, чем вы это великодушно отметили.
— Ну и отлично. Давайте только не будем шуметь, пока лорд-мэр говорит.
— Я, конечно, не притворяюсь, что понимаю по-нейтральски, а только сдается мне, что этот, как вы его там называете, лорд-мэр несет полную ахинею. И похож он, мне кажется, на гангстера.
— Просто политик, наверно.
— А вот это еще хуже.
— Ощущается настоятельнейшая, просто неотложнейшая потребность где-нибудь присесть.
Хотя они были знакомы всего один день, Скотт-Кинг любил этого человека; они столько вместе выстрадали и продолжали страдать; они выражались по преимуществу на одном языке; они были товарищи по оружию. Он взял Уайтмейда под руку и вывел его из зала на прохладную и укромную площадку, где стоял маленький позолоченный плюшевый пуфик, вовсе не предназначавшийся для того, чтобы на него усаживались. Здесь они и присели, два безвестных, захудалых господина, присели в укромном, глухом углу, куда едва доносились отзвуки речей и аплодисменты.
— Они ее запихивали в карманы, — сказал Уайтмейд.
— Кто? И что?
— Слуги. Еду. В карманы своих длинных ливрей с галунами. Они уносили ее для семьи. Мне досталось всего четыре макаронины. — Совершив вдруг мгновенный, крутой вираж, он сказал: — Она выглядела ужасно.
— Мисс Свенинген?
— Это великолепное создание. Но когда я увидел ее переодетой к ужину, это был жестокий удар. Вот тут что-то умерло, — Уайтмейд прикоснулся к груди, — там, где сердце.
— Не плачьте.
— Не могу сдержать слезы. Вы видели ее коричневое платье? И эту ленту в волосах? И этот платочек?
— Да, да, все видел. И пояс.
— Пояс, — сказал Уайтмейд, — это уж свыше всех сил. Вот тут что-то захлопнулось. — Он прикоснулся ко лбу. — А вы ведь помните, какая она была в шортах? Валькирия. Что-то из тех героических времен. Нечто богоподобное, невообразимо строгое школьное совершенство, староста женской спальни, — произнес он в каком-то экстазе. — Представьте себе, как она вышагивает между койками косички, босые ноги, а в угрожающе поднятой руке — щетка для волос. О Скотт-Кинг, Скотт-Кинг, как вы думаете, она ездит на велосипеде,?
— Уверен в этом.
— В шортах?
— Конечно, в шортах.
— Кажется, всю жизнь так и ехал бы с ней, на заднем седле тандема, через бесконечный сосновый бор, чтоб в полдень присесть среди хвойных игл и съесть пару крутых яиц. Представьте себе, как эти сильные пальцы чистят яйцо, представьте себе, Скотт-Кинг, — и скорлупу, и белок, и этот глянец. Представьте себе, как она будет его кусать.
— Да, это должно представлять собой великолепное зрелище.
— А теперь вспомните, какая она сейчас, здесь, в этом коричневом платье.
— Есть вещи, о которых не следует вспоминать, Уайтмейд. — И Скотт-Кинг тоже обронил несколько сочувственных слез, предаваясь их общей печали, навеянной невыразимой, воистину космической тоской вечернего платья мисс Свенинген.