Сердце заколотилось — не от страха, от азарта. Почему же он раньше, еще в прошлой жизни не осмелился купить себе такое чудо? Благодать!
Артём выехал за город, миновав последние дома с облупленными стенами и покосившиеся заборы. Тракт в Зарное, разбитый телегами и дождями, стелился впереди, ухабы и колеи блестели от талого снега, что выпал утром. Доктор прибавил газу, мотор зарычал громче, и мотоцикл, подпрыгивая на кочках, понёсся вперёд, вздымая пыль и брызги грязи.
У-у-х!
Ветер хлестал в лицо, пробираясь под очки. Ощущение скорости, тряска, рёв мотора — всё это будило в докторе радость, почти детскую, которую он не чувствовал с той, другой жизни. Здесь, в 1916-м, на этом старинном «Дуксе» с его V-образным двигателем и цепной передачей, он будто украл кусок свободы у времени, у Зарного, у жандармов и революционеров. Да к черту их всех!
Ухабы тракта били по колёсам, мотоцикл кидало из стороны в сторону, но парень, наклонившись вперёд, ловил равновесие, как заправский наездник, укрощающий норовистую лошадь. Вспомнил слова Сергея Сергеича: «Дело нехитрое, справишься», — и усмехнулся. Нехитрое, ага! Руль дрожал в руках, седло скрипело, а ремень, идущий на заднее колесо, гудел, как струна. Сорок километров в час, а ощущается как все сто! Это тебе не на лошадиной тяге сонно трястись в пролетке.
На одном повороте колесо угодило в глубокую колею, мотоцикл накренился, и Иван Палыч, стиснув зубы, вывернул руль, удержав машину. Грязь полетела в лицо, заляпав очки, но он только рассмеялся, вытирая их тыльной стороной краги. Это был полёт — не на крыльях, но на двух колёсах, сквозь холодный воздух, пахнущий мокрой землёй, соснами и дымом далёких печей.
Лечу!
Поля, раскинувшиеся по обе стороны тракта, были покрыты тонким слоем снега, что искрился под солнцем, а лес вдали темнел стеной. Иван Палыч обогнал телегу с дровами, чей возчик, бородатый мужик в тулупе, только перекрестился, увидев «чёртову машину». Мальчишка, бежавший за телегой, заорал: «Дядь, гони, как „Руссо-Балт“!» — и доктор, не сдержавшись, махнул ему рукой, чувствуя, как радость бурлит в груди.
Тракт вильнул, и Зарное показалось вдали: крыши, покрытые снегом, дым из труб, купол церквушки, где он так и не поставил свечи. Доктор сбавил скорость, ухабы стали реже, но мотоцикл всё ещё подпрыгивал, как норовистый конь. Радость от поездки не ушла, но теперь она была острой, как скальпель: доктор знал, что впереди — непростые вопросы, на которые нужно найти правильные ответы. Сдать Заварского Лаврентьеву, рискуя Анной? Убедить Машу выгнать каторжника? Поговорить с Гробинским?
Мотоцикл въехал в Зарное, эхом отразился от домов, невольно привлекая к себе внимание. Артём подъехал к больнице, заглушил мотор. Снял очки. Полёт закончился, пора было вновь ступать на землю.
* * *
В больнице было тихо. Даже привычного гула солдат, которые обычно играли в карты и смеялись в коридоре, теперь не было слышно. Иван Палыч вошёл в коридор. Аглая, в белой косынке, выскочила из смотровой, её веснушчатое лицо было встревоженным, а глаза округлились, как у совёнка. Она держала поднос с бинтами, но, увидев доктора, чуть не уронила его.
— Иван Палыч! — ахнула она. — Что это там шумело так страшно? Будто чёрт на телеге скакал! Село гудит, собаки лают!
Доктор рассмеялся.
— Вы что, не слышали? — продолжила Аглая. — Я думала, что немец в село зашел. Испугалась — аж ноги затряслись! Вы целы?
Иван Палыч снял мотоциклетную куртку, повесил её на гвоздь и кивнул на дверь.
— Это не немец шумит. Это наш новый железный конь, Аглаюшка, — сказал он. — Не чёрт, а «Мото-Рев Дукс». Выезд, что генерал-губернатор обещал. Пойдём, покажу!
Аглая, всё ещё хмурясь, поставила поднос и вышла за ним. На крыльце она замерла, глядя на мотоцикл.
— Ой, Иван Палыч! — воскликнула она. — Это ж… это ж как машина господина Парфенова, только без крыши! И колес… два. А у Парфенова четыре. Но ведь и он вон какой начальник! А у Императора поди и вовсе все восемь колес? Али десять? Железный конь, и правда! Теперь к Юре Ростовцеву и Марьяне мигом доедете! И в город! А я… можно, я разок прокатюсь?
Доктор рассмеялся. Он уже представил Аглаю, с её косой и косынкой, мчащуюся по тракту, и кивнул.
— Можно, Аглаюшка, научу, — сказал он. — Только сперва сам разберусь, как его зимой на лыжах гонять. Будешь к Анне Львовне на учебу ездить!
Но тут он заметил, как лицо Аглаи, только что сиявшее, померкло. Санитарка опустила глаза, её руки затеребили край фартука. Грусть, как тень, легла на её веснушки.
Доктор хотел спросить что случилось, но Аглая вновь оживилась, начала тараторить.
— Иван Палыч, тут заглянула Дарья Прокофьевна, знакомая моя. Её в селе Ведьмой кличут. Кашель, говорит, замучил, дышать тяжко. Я её в приёмную посадила, ждёт вас. Осмотрите?
— Ведьма? Что еще за суеверия? Опять ваша эта скверна и живица, пережитки темных времен? — проворчал доктор.
— Так ведь из-за родимого пятна ее так кличут. На щеке у нее с детства. Вот и говорят, что мол печать дьявола. Да вы пойдёмте.
Аглая чуть ли не волоком увела доктора обратно в больницу.
В приёмной на лавке сидела женщина лет сорока, в тёмном платке и заношенной юбке. Дарья Прокофьевна была худой, с острыми скулами, а на её левой щеке и в самом деле чернело родимое пятно, большое, как чернослив, поросшее чёрным пухом. Увидев доктора, гостья растерялась.
— Аглаюшка, так это… я поди не вовремя? Пойду.
— Сиди, Дарья Прокофьевна! Пусть доктор наш Иван Палыч посмотрит тебя, с твоим кашлем, — с нажимом сказала санитарка.
— Так ведь…
— Пусть посмотрит!
— Здравствуйте, Дарья Прокофьевна, — сказал Иван Палыч. — Кашель, говорите? Давно? С мокротой или сухой?
Женщина подняла глаза, тёмные и настороженные, и кашлянула, прикрыв рот платком, пахнущим дымом. Её голос был хриплым, но не слабым.
— Так это, с неделю, дохтур, — ответила она, испуганно зыркнув на Аглаю. И словно по заученному сказала: — Сухой, в груди дерёт. Ночью хуже, спать не даёт. Бабка моя травы заваривала, да не помогло.
Доктор достал стетоскоп, велел Дарье расстегнуть кофту. Прослушал дыхание, попросил кашлянуть. Лёгкие чистые, без хрипов, сердце бьётся ровно, температура, судя по лбу, нормальная. Кашель, скорее всего, от холодного воздуха или пыли в её избе, где, поди, печь чадит.
— Ничего страшного, — сказал он, убирая стетоскоп. — Лёгкие чистые, воспаления нет. Пейте тёплый чай с мёдом, горло полощите солью. Если хуже станет, приходите снова. Аглая, дай ей сиропу от кашля, пузырёк.
Дарья кивнула, её глаза, всё ещё настороженные, скользнули по его лицу, и она пробормотала:
— Спаси Бог, дохтур. А то уж думала, хворь какая…
Она встала, собираясь уходить. Иван Палыч, закрыв саквояж, повернулся к Аглае, что стояла в дверях, теребя косынку. Её лицо было странным — не облегчённым, как обычно после осмотра, а напряжённым, будто она ждала чего-то ещё. Она шагнула ближе, её голос был тихим, но настойчивым.
— Иван Палыч, — сказала она, её глаза метнулись к Дарье, что завязывала платок. — Может, ещё раз глянете? Вдруг пропустили чего? Кашель-то сухой, а ну как чахотка? Проверьте ещё, прошу.
Доктор замер. Аглая, обычно доверявшая его диагнозам, вела себя странно. Её руки, теребящие косынку, дрожали, а взгляд, обычно открытый, избегал его глаз. Что-то тут не так.
И вдруг понял: она тянет время.
— Аглая, — сказал он, глядя ей в глаза, — что происходит? Что ты крутишь? Как вроде время тянешь. Давай на чистоту.
Аглая вздрогнула, прикусила губу. Ага, значит попал в самое яблочко. Бросив взгляд на Дарью, что уже шла к двери, санитарка прошептала, едва слышно:
— Иван Палыч, не серчайте… Правду видите — тяну время, не хочу, чтобы беда случилась.