Так, теперь зашить саму рану, перебинтовать.
Довольный собой, доктор отошёл от стола. Руки, липкие от крови, дрожали, а халат тяжелел от пота.
Аглая, глядя на Гробовского, шепнула:
— Иван Палыч… вы… вытащили? Он… жив?
Доктор кивнул.
— Жив, Аглаюшка. Что подлецу сделается? Пуля вышла, сосуды зашиты, лёгкое дышит. Но он слаб, крови много потерял. Отправь телеграмму в город. В госпиталь, срочно. И Лаврентьеву сообщи — Заварский сбежал, пусть ищут. Впрочем, я сам. На мотоцикле быстрее будет.
Иван Палыч снял халат, глаза щипало от усталости. Он взглянул на Гробовского, чья грудь теперь вздымалась ровнее, но лицо оставалось серым, как снег за окном. Кофеин подействовал, пульс, хоть и слабый, держался, и дренажная трубка, булькая, выводила воздух. Операция удалась, но доктор знал: это лишь отсрочка. Без госпиталя, без крови, без должного восстановления все его старания окажутся напрасными.
Он повернулся к Аглае.
— Перевяжи его повторно как только очнется, — сказал он. — Бинты туго накладывай, но не дави на саму трубку. И следи за пульсом. Я в город — нужно обо всем доложить как можно скорее.
Но в город съездить, как оказалось, было не суждено.
Доктор стягивал перчатки и надевал уже пальто, как вдруг за окном раздался голос — резкий, хриплый, знакомый.
— Дохтур!
Доктор замер, сердце ёкнуло. Заварский. Без сомнения, это было он.
— Господин дохтур! — насмешливый нарочито-издевательский тон. — Дохтур! Выходи, не прячься! Знаю, ты там!
Аглая ахнула, её глаза округлились, и она схватила доктора за рукав, шепча:
— Иван Палыч, не ходите! Это он… Заварский… Вернулся! Убьёт!
— Успокойся, Аглая. Я и не собирался выходить. Ты это, знаешь что, запри пока лучше все двери, от греха подальше.
Та убежала.
Иван Палыч подошел ближе к окну, но высовываться не стал — не хотелось схлопотать пулю. Глянул. Заварский вместе со своими студентами. Стоят. Открыто, дерзко, прямо посреди улицы. В руках — револьвер, видимо тот самый, которым ранили Гробовского. Крикнул:
— Заварский, чего тебе надо? Зачем пришёл?
— Дохтур, а разве не догадываешься? Знаю, что ищейка эта Гробовский у тебя в палате лежит. Вот за ним и пришел.
— Не получишь. Иди, пока полиция не пришла.
— Ты меня полицией не пугай, — рявкнул тот. И вновь тем же издевательским добрым голоском продолжил: — Дохтур, ну ты чего? Вроде же вместе чай пили у Анны Львовны, вместе правильные книжки читали. А теперь вон как — ты там, а я тут. Прячешься что ли? Укрываешь плохого человека. Не правильно все это, дохтур. Не тех ты людей лечишь. Гробовского, эту падаль, добить нужно.
Заварский шагнул ближе, «наган» в его руке качнулся и угрожающе поднялся. Небритое лицо исказила усмешка.
— Гробовский — пёс царский, сатрап, что давит народ. Его смерть — это воля эсеров, наш приговор! Мы, социалисты-революционеры, бьём тиранов, чтоб Русь проснулась! Он Анну взял, нас травил, как крыс. В поезде его не добил. Так теперь я здесь, чтоб закончить — за народ, за свободу!
— Свобода, говоришь? — ответил Иван Палыч, чтобы хоть как-то оттянуть время. — Это не свобода, когда кого хочешь можешь стрелять. Это беспредел. Гробовский, может, и пёс, но кто тебе дал право суд над ним вершить? Твои эсеры — это бомбы да пули, а народ твой за них в Сибирь пойдёт! Уходи пока не поздно. Пока Лаврентьев тебе руки не заломал.
— Лаврентьев? — хмыкнул Заварский. — Ещё один цепной пёс! Эсеры, доктор, не просто стреляют — мы жертвуем собой ради дела! Царь, его жандармы, как Гробовский, грабят мужика, травят интеллигенцию, давят волю! Наш террор — это глас народа, что восстанет! Гробовский должен умереть, чтоб другие боялись! Ты, доктор, не с ними — так что не мешай! Отдай его, или сам сгоришь с больницей!
А вот это было совсем плохо. Гореть второй раз в больнице не хотелось. Нужно было что-то срочно придумать.
— Отдать тебе Гробовского? Он мой пациент, а не твоя мишень. И насчет Анн ты лукавишь. Это твои эсеры Анну чуть под жандармов не подвели, а теперь ты её же в кандалы загонишь! Беги, пока можешь.
Заварский рассмеялся, его смех был хриплым, как воронье карканье.
— Ты должен быть с народом, доктор, а не с сатрапами! Последний раз, Иван Палыч, отдай его, или пеняй на себя! Не думай, что закрывшись в больнице, ты спасешься.
Доктор не стал утруждать себя ответом, вместо этого лихорадочно соображал, чем можно отбиваться в случае атаки. Шприцами закидать? Скальпелем отмахиваться? Смех!
— Ну что ж, дохтур, ты сделал свой выбор. Эсеры не прощают. Гробовский умрёт, и ты с ним, если не с нами! Народ восстанет, а мы — его меч!
Раздался выстрел. Пуля звякнула о стальной лист, которым кузнец оббил стену.
«Вот ведь! — отскочил в сторону доктор. — Не было счастья, да несчастье помогло!»
Если бы не этот лист, доктор бы уже валялся у окна с пулевым ранением — стены у больницы были чуть ли не из соломы вперемешку с глиной. Ремонт, который так вовремя сделали местные жители после пожара, сейчас выручал.
Заварский сплюнул в снег.
Тут же кто-то дернул ручку входной двери. Ага, спутники начали проверять. Но дверь была заперта изнутри — Аглая опередила бандитов.
— Закрыто! — крикнул один из них.
— Дохтур! — крикнул Заварский. — Открой дверь. По хорошему прошу.
— Сначала стреляешь — потом по хорошему просишь? — усмехнулся Иван Палыч.
«Совсем кукухой поехал! Видимо, была предрасположенность, а потом безнаказанная стрельба запустила механизм. Таким только одно место — в тюрьме».
Заварский обратился к кому-то из своих помощников.
— Спички где? Готовь.
— Больницу жечь? — испугано переспросил тот.
— Ради общего дела, щенок! Факел сделай. Живо!
Послышалась возня.
— Иван Палыч! — вскрикнула Аглая. — Подожгут ведь!
— Без паники! Сейчас что-нибудь придумаем.
Но как ни старался доктор, ничего придумать не смог и в операционной повисла гнетущая тишина. Было слышно, как на улице бегает помощник Заварского — ищет тряпки, которые сгодились бы для факела.
— А-а-к-х! — тишину порезал хриплый вздох и от неожиданности Аглая даже вскрикнула.
Доктор и санитарка обернулись.
Гробовский, лежавший все это время неподвижно, зашевелился. Очнулся!
— Я… жив что ли? — удивлению его не было предела. — Петров… Иван Палыч… доктор… зашил что ли получается меня? Ох, болит все, словно под колесницу попал.
Иван Павлович поспешно подошел к нему, мягко взяв за плечи, сказал:
— Лежите, Алексей Николаич. Операция прошла хорошо, пулю извлекли, но вы еще слабы. Не двигайтесь, дьявол вас возьми!
Гробовский, морщась от боли, попытался приподняться, его дренажная трубка натянулась, и Аглая ахнула, бросившись к нему. Но поручик, стиснув зубы, упёрся локтем в стол.
— Что за шум там?
Он кивнул на окно.
Доктор ответить не успел. Закричал Заварский.
— Петров, время вышло! Отдай сатрапа, или больница сгорит за эсеровскую правду!
Гробовский, услышав это, побагровел, его усы задрожали.
— Заварский… чёрт беглый… Вот ведь с-сукин сын! Это он… он меня в поезде… Совсем значит страх потерял, явился. Ну ничего. Я его уму-разуму научу!
С этими словами он принялся оглядываться.
— Шинель… где моя шинель?
— Да она в крови вся… Порезать пришлось ее, чтобы с вас стянуть, — ответила Аглая. — Вон там, в углу.
Гробовский рухнул на колени, принялся рыться в вещах.
— Где же… Ага, вот он!
Он извлек из кармана револьвер.
— Сейчас я тебе покажу, свободу мысли, ирод! — и повернувшись к доктору, прорычал: — Будем отстреливаться! Этот каторжник… не возьмёт меня… и больницу твою… не отдам ему!
Доктор шагнул к Гробовскому.
— Вам нельзя в таком состоянии даже вставать, а уж отстреливаться — тем более! Вы еле живы, дренаж порвёте!
— Нет уж, Иван Палыч, сил у меня как раз предостаточно. Оно, знаешь ли, когда понимаешь, что мог умереть, а до сих пор жив, придает стимул определенный, окрыляет что ли. Черт его знает, как это словами передать, поэт бы лучше наверное написал бы. Но в общем, ты за меня не переживай. Это мне сейчас в пору о тебе и больнице переживать. Понял я кое-что про тебя. Важное понял.