Костя с салфеткой стоял за стулом Василия. Ключница, горбатая старушка с огромным носом, принесла блюдо раков. Она не шла, а точно неслась над полом и так же плавно вылетела в дверь. Красные раки, дымясь, ворочались и шуршали. Одни поползли на тарелку к Василию, другие, падая на пол, пробирались к Косте, и тот их глотал целиком.
Владимир хотел взять одного, покрупнее, но рак больно ущипнул его за палец. Тут Костя, заплясавши от восторга, выморгнул оба глаза на ладонь, подбросил, поймал и вставил опять на место.
- Череп, не дури, - строго сказал Василий.
- Напоследок можно, - проскрипел Костя таким голосом, что Владимир вздрогнул.
Совсем не по себе ему стало в диванной, где ждал его ночлег. В розовом сумраке, казалось, таяли стены. Владимир снял фрак, улегся и закрыл глаза. Внезапно послышались шаги. Он вскочил. Светлая полоса скользнула из-под порога. Вошел тайный советник Гёте в красном халате с меховою опушкой. Он нес осторожно колоду карт. За ним крался Эккерман со свечами. Гёте сел и стал раскладывать карты. Эккерман светил.
- Герр Эккерман! - вскричал Владимир.
Свечи упали, и свет погас. Эккерман съежился и шмыгнул под стол. Владимир кинулся к Гёте и наткнулся на книжный шкап. Заглянул под стол, оттуда шмыгнул мышонок. В перепуге выскочил Владимир в столовую, к нему подплыла старуха. Он схватил ключницу за кофту: в руке остался пучок перьев, а в открытое окно вылетела ворона и плавно понеслась к заалевшим лесным вершинам. В дверях, загораживая дорогу, встал Костя. Владимир ударил его и вскрикнул: перед ним завертелся на палке безносый череп.
Не помня себя очутился Владимир в коридоре. Он бросился бежать. С полчаса бежал, коридор все не кончался. В отчаянии выпрыгнул он из окна и увидел себя на дворе у парадной двери в сиянии разгоравшейся зари.
Тут руки и ноги его онемели, глаза затмились. Он превратился в камень.
Вышел Василий, потрогал камень, зевнул, посмотрел на солнце и, воротясь, заперся.
Проичка в тот же вечер все рассказала родителю. Елпифидор Сергеич подумал и затянулся.
- Я этого давно ждал. Чудно только, что оба сразу. Ну, что ж ты? Которого берешь?
- Я, папенька, выбрала Владимира.
- Умно сделала, пуля в лоб. Мне самому Василий не того. Худого ничего не скажешь, играет чисто, а не лежит душа. Ну, поздравляю, душенька, дай Бог вам счастья.
Елпифидор Сергеич обнял Проичку, отец и дочь прослезились.
В Ильин день ждали жениха с утра. Стол и буфет сверкали, из кухни тянуло пирогом. Владимир не ехал. Что бы могло задержать его?
Остывший пирог унесли, и шампанское потеплело. Подали обед.
Проичка с красными веками теребила салфетку. Елпифидор Сергеич молчал и после обеда тотчас ушел к себе.
Сидя на балконе в измятом платьице, Проичка не знала, что придумать. Вдруг на дворе раздался стук копыт. Приехал! Она вскочила и остановилась перед Василием.
- Вы помните ваше слово? Его нет больше.
- Как нет? Вы смеетесь надо мной. Где мой жених?
- Жених? Давно ли?
- Вчера у всенощной он мне признался, я его невеста. Где он?
Василий принял надменный вид.
- Мое ли дело стеречь чужих женихов?
- Но вы сами сказали, его нет.
- Я пошутил.
- Неправда, вы его спрятали.
- Если угодно, прошу вас, сделайте честь осмотреть мой дом.
- Так и будет. Пифик, папенька спит?
- Почивают-с.
- Сейчас же оседлай мне Бедуина и, когда папенька встанет, скажи, чтоб приезжал за мной в ихнюю усадьбу. Понял?
- Так точно, барышня.
Василий не узнавал жеманницу Проичку. Оттого это все произошло, что Проичка сама до последнего дня не подозревала, как любит она Владимира. Сжав губы, она взлетела на седло и понеслась; за нею Василий.
У крыльца Проичка спрыгнула и пробежала в дом. Василий покосился на камень, усмехнулся и привязал лошадей. Проичка летела по темноватым покоям. Она заглядывала в углы, отворяла шкапы и двери и очутилась, наконец, в высоком прохладном зале. Здесь висела картина ей хорошо знакомая; в Москве на нее любовалась Проичка, бывая у бригадирши. - "Одиссей, привязанный к мачте, слушает сирен". Проичка вдруг задумалась, обессилев. Крылатые девы на полотне задышали, запели их голоса и лиры. Одиссей сходит с корабля и приближается к ней.
Проичка перекрестилась.
Грянул громовой удар. Картина свернулась с треском: вместо Одиссея стоял, шатаясь, обугленный Василий. Из вытекших глаз струился синий огонь; страшные зубы блестели. Рухнувшись, он рассыпался легким пеплом.
Вбежал Владимир, бледный, сияя от счастья. Он бросился к Проичке и обнял ее.
Вместе они подошли к коляске. Елпифидор Сергеич раскуривал трубку.
- Что же ты, жених, пуля в лоб, куда девался?
- Простите, дядюшка, дело было.
Отъехали. Пифик повернулся на запятках.
- Сударь, извольте поглядеть: за нами шибко горит.
Над усадьбой расплывалось облако тяжелого дыма.
1918
ЯБЛОЧНЫЙ ЦАРЁК
I
Под самое под утро, как вставать, Василию Иванычу Хлопову пригрезился сон чудной. Стоит это будто он у себя в саду, а кругом все яблоки, да все спелые да большие; так и виснут, так и тянутся к земле с жирнолистных тяжелых веток: насилу подпорки держат. И залюбовался яблоками Василий Иваныч. Вдруг, видит он, одно яблочко спрыгнуло тайком в траву, за ним другое, третье; покатились, шурша, прямо под ноги хозяину, будто живые; отовсюду сыплются, жмутся, встают, подымаются ряд за рядом, все выше, выше; вот окружили, стиснули, не вздох-нуть: с головой засыпали, душистые, теплой грудой. Пробудившись, охнул Василий Иваныч, очнулся, ан это Аксюша прижала его ненароком во сне сладкой наливной грудью. Луч из-под занавески по спальной заерзал, серебряный луч, холодноватый: хоть и хорош, видно, будет день, да уж жаркой летней истомы от него не дождешься: миновала. Набросив на пышные плечи сарафан, босиком прошлепала Аксюша в прохладные сени: пора вставать.
Василий Иваныч потянулся на скрипучей нагретой кровати, зевая; разлепил еле-еле заспанные веки. Голова у Василия Иваныча круглая, румяная, с седыми волосами ежом; сам он пухленький, коротконогий, как есть купидон. Что Василий Иваныч барин добрый, это всякий скажет, только что бабник лютый, одна беда. Ни одной юбки не пропустит. Ежели своя крепостная приглянется, так возьмет; соседскую купит либо украдет; вольную деньгами, а то нарядами прельстит. Любую бабу лисой обойдет, а своего добьется.
Малость полежав, нащупал Василий Иваныч на столике серебряный в виде чеканного греческого шлема колокольчик и позвонил три раза. В спальную тотчас вбежал казачок Ягутка, шустрый малый в серой куртке с патронами на груди. Первым делом Ягутка оконную занавеску сдернул. Солнце плеснулось в стекла. Лосьи черепа с ветвистыми рогами глянули со стен; ниже, под ними, на медвежьих шкурах блеснули ружья, кинжалы, пистолеты. В переднем углу образной семейный кивот с зеленой лампадой. И всюду яблоки: по углам, и на подоконниках, и в корзинах, и прямо на полу; все крупные, свежие, и дух от них чудесный. Дышать привольней, когда яблоков в доме много: в груди будто ветер веселый ходит.
Потом Ягутка, черненький и проворный, как мышь, туфли насунул Василию Иванычу на ноги и на дебелые плечи халат татарский накинул. Забегала бритва, скрипя по серой щетине. Ягутка бреет Василия Иваныча, а сам все посматривает да ждет, не заговорит ли с ним барин. Но барин помалчивал, и, только когда одеколоном обтер ему казачок круглое лицо, Василий Иваныч кивнул на осевшую с жесткими сбритыми волосками мыльную пену.
- Оставь.
Якутка ухмыльнулся: