Так вырастает дитя — оно непременно станет прекрасным и добрым, если не найдется тот, кто этому помешает, — но такой человек всегда находится. Есть дети, которые тянутся к людям и нуждаются в любви, а их обрекают на засыхание, и есть другие — гордые одиночки, способные давать редкие плоды, а их принуждают спариваться и скучиваться, и насилуют их, и они становятся убоги и кривы, с гримасой отвращения на лице. Кому же посчастливится не отклониться от логики своего существа, тому посылается счастье уверенности в своих силах.
Как открыт всему на свете уверенный в себе человек! Его логика — это логика всего зрелого, его цельность — соприродна миру. Для него все — содержание, ибо это его собственное содержание, ибо всякая сфера в чистом виде — одно сплошное содержание, формой она становится, лишь захватывая предмет чужой сферы. Таким образом, человек уверенный живет в некоей высшей реальности, составляющей содержание его самого, содержание мира.
Так и чистая музыка, сплошь состоящая из содержания, преисполнена высшей реальности, если не деградировала до чужой формы. Тогда логика ее роста — это символ и зеркало роста всего живого вообще, в одной — единственной фразе ее может отразиться целая жизненная ситуация, и не имеет значения, сконструировал ли ее чистое содержание из музыкальной материи Бах или добыл в лучшие, звездные часы свои, абстрагируя символизированные чувственные состояния, Бетховен.
Как прекрасно было то прежнее чувство прочной оседлости, полновластия в собственном доме, стоявшем без всяких соседей на привольной собственной земле, под защитой деревьев и речек, в которых купались служанки. Хороши были при такой оседлости зимы, когда застывает в осязаемой неподвижности все вечно бегущее, неуловимое, неподвластное. Земля окаменевает в немом величии, музыка звучит редко — только в хижинах крестьян да в повозках бродяг и скитальцев. Тот же, кто восседает на троне своей уверенности, держит уста сомкнутыми и размыкает их только в крике от боли. Молча служат они господу — с трепетом благоговения, но не постигая его. Свобода земли и всего земного — немая свобода.
Однако какое несказанное блаженство дает чистая уверенность познания. Не в сопричастности богу состояло счастье великих пророков, но в обладании познанием, отлившимся в мелодию мистики. Таким же счастьем дышат иной раз математические формулы и открытия, чистая музыка, да и все, что можно назвать чистым. Всякая в чистом виде выраженная идея, пусть это даже всего — навсего идея механизма, да и все, что сделано толково и с полной отдачей, все это дышит логикой и реальностью, все это не оболочка, не просто форма, но сплошное содержание, на котором отсвет высшего.
Как свободна музыка в своей чистоте, несмотря на всю связанность свою правилами логики. Как свободен чистый человек, несмотря на всю связанность свою правилами совести. Ибо в бесконечно многих сферах реальности, в бесконечно-конечном множеств вещей, во все новых и новых символах является в мир сама необходимость, а на всякий сделанный выбор, сколь он ни кажется обязательным, найдется бесчисленное множество столь же обязательных: такова бесконечная свобода композиции, оперирующей элементами бесконечно строгих правил, такова бесконечная реальность земного в бесконечности внеземных сфер. Таково все счастливо удавшееся и приносящее счастье в этом мире; какой бы ни была исходная его материя — грубой или нежной, материальной или духовной, по удача всегда утверждает себя в переживании полной уверенности, которая есть уверенная полнота, которая может быть покоем или движением, по всегда должна быть свободой, ибо покой тогда уравновешивается движением, а движение — покоем, как благословение и исход на полотне Рафаэля «Брак в Кане Галилейской».[7]
И еще одно открытие она сделала — удивительную способность человека отождествлять себя со своими мыслями: в мечтах своих человек превращается в лес, который оп видит, в музыку, которую он слышит, он становится то приливом, то забвением, то нахлынувшим воспоминанием. И он заблуждается, думая, что наяву дело обстоит иначе. Человек наделен способностью видеть во всех предметно-символических формах мира лишь себя самого; меняя и тасуя символы, он лишь разбирает слон за слоем себя, чтобы в конце концов прийти к последнему непостижимому — и до конца не достижимому — символу: себе самому. Потому что ощущение этого «я» совпадает с самопознанием. Она почувствовала себя вдруг будто выставленной па какой-нибудь сцене и в то же время незримой, ома стала вдруг — так, что сделалось даже страшно — одинокой мелодией, совсем краткой и простенькой, но совершенно чистой: темой, обещающей интересное развитие. Ей стало ясно, что нужно отдаться логике грядущего, уже поселившегося в ней, что ей не убежать в сферу оседлости и покоя, для которых она стала бы чужой формой, а они для нее — чужим содержанием; что ей нужно сделать усилие и подняться и взять на себя вериги и даже, быть может, смешаться все — таки с тем чужим, которое в итоге станет ею самой; она знала, что если все это удастся, то будет для нее не праздной игрой, но чистым и строгим музицированием. Все в ней напряглось навстречу тому, что было реальностью и в то же время лишь отражением ее самой, и потому это состояние, а точнее — система музыкальной гармонии, была свободна от всякого содержания; она была, так сказать, системой безотносительных отношений чрезвычайного равновесия и, благодаря этому, — той счастливой уверенностью, которую она воспринимала как свободу, и совершенство, и нестесненность в передвижении. В легкой ночной рубашке стояла она у распахнутого навстречу прохладе окна, и сад, а за ним и весь мир представал перед ней как невиданная доселе реальность.