Но нарастает протест против фальши, раздаются требования, чтобы искусство вернулось к действительности.
Реализм, именно реализм, настаивал Эса, искусство сегодняшнего и, наверное, завтрашнего дня. Реализм — это отказ от всего лживого, пустого, нелепого, это изгнание всякого рода риторики. Переход на позиции реализма — вот единственное спасение для португальского искусства. В противном случае, изменив революции и губя нравы, оно неизбежно погибнет, как только пробудится совесть народа…
В начале семидесятых годов эстетическая программа была, следовательно, и составлена и объявлена. Факт сам по себе значительный, и не только для биографии Эсы. Дело оставалось, как говорится, за малым — осуществить программу. Но известно: история искусства и общественной мысли насчитывает тысячи превосходнейших манифестов, платформ, деклараций, так и оставшихся неосуществленными — по вполне «объективным причинам». На этот раз в объективных причинах тоже не было недостатка.
Во-первых, правительство тотчас наложило вето на лекции. Ни к чему не привел протест против их запрещения, под которым среди трехсот подписей стояла и подпись Эсы. С особою остротой члены «Сенакля» восприняли гибель Парижской коммуны.
Выбор дипломатической карьеры может поэтому рассматриваться как признание поражения и даже сдача на милость победителя. Разве в «Колючках», в фельетоне претендента на должность консула, за дерзкой формой не таится заверение в лояльности?
Кроме цитированных, в фельетоне есть и другие строки: «Может быть, шептали мне с таинственным видом, виновата лекция, в которой я отрицал искусство для искусства, романтизм, беспочвенный идеализм, погоню за красивостью? Неужели господа министры думают, что цель реализма — устроить забастовку в Оейрасе? Неужели они полагают, что любимейшее занятие литературного критика — поджигать здание парламента? Или они считают, что Генриха IV убил Буало? Или что главнейшая цель Интернационала — искоренить романтизм? Неужто они пребывают в убеждении, что задача семнадцати миллионов рабочих, вошедших в Интернационал. — причинить неприятности Ламартину?.. Нет, о родина, нет! Если я могу удостоиться чести служить тебе только при условии, что я буду читать и любить оды господина Видаля… Нет, о родина, нет! Благодарю, но это выше моих сил».
В этом отрывке антиромантик Эса подтверждает верность реалистическому знамени, но нетрудно заметить, что бунтарство введено здесь в узколитературные границы, что оно сведено к твердой решимости не любить оды господина Видаля. Даже не слишком либеральный и не очень проницательный кабинет министров был бы вправе предоставить автору неколющейся «Колючки» и должность консула, и свободу читать — или не читать — романтические оды в любых пределах.
Но много ли тех современников и потомков Эсы, кто вправе предъявлять ему упрек в предпочтении компромисса — непримиримости? Много ли художников, политиков, полководцев, которые добились победы и проложили дорогу к цели, вышагивая напрямик, не ища броду, не делая обходов и отступлений, отвергая расчеты и тактику? Весь вопрос в смысле отступлений, в соотношении средств и целей, в итогах и цене победы.
Ноябрь 1877 года. Эса де Кейрош сообщает другу юности, соавтору «Колючек» Ромальо Ортигану, что роман «Кузен Базилио» закончен; в январе 1878 года извещает своего издателя Шардрона о начале работы над двенадцатитомной серией «Сцены португальской жизни», напоминающей «Ругон-Маккаров» Золя… Первый роман — «Столица», дальше почти завершенные и выношенные книги о военном и политическом крахе Португалии, с картинами революционного кризиса, войны, оккупации.
Эсу самого пугает обширность замысла и резкость обвинений, бросаемых правящей партии, министрам, у которых он в подчинении, всем, кто будет повинен в катастрофе, — а в том, что она надвигается на страну, Эса уверен. «Я хочу устроить электрошок спящей свинье (я имею в виду нашу родину). Ты скажешь, — пишет Эса тому же Ромальо Ортигану, — «Да какой там шок? Наивное ты дитя! Свинья спит. Можешь устраивать ей сколько угодно электрических шоков, свинья будет по-прежнему спать. Судьба баюкает ее и напевает: «Спи, усни, моя свинья…» Это, конечно, верно, но я сообщаю о том, что намерен делать я, а не о том, что будет делать родина».
Замысел грандиозен, приговор суров до беспощадности — много ли современников и потомков вправе бросить Эсе упрек, что идея, требующая всей жизни, исполнена не так, как на первых порах намечалось?
В декабре 1880 года Эса писал: «Надо наконец дать Португалии то, в чем все народы нуждаются больше всего и что, собственно, и делает их великими. Дать правду. Всю правду. Правду о ее истории, ее искусстве, ее политике, ее обычаях. Долой лесть, долой обман. Не говорите, что Португалия стала великой, потому что ей удалось овладеть Каликутом. Скажите ей, что она ничтожна, ибо в ней нет школ. Во весь голос, беспрестанно кричите правду, грубую и жестокую правду…»