Как и в раннем рассказе «Чудесная месть», Шоу и здесь удачно использует прием иронического снижения образов пастырей церкви с их «чудесами» и фанатизмом. Он низвергает «небожителей» с высоты их мнимого величия, лишает их «божественного» ореола и всячески «приземляет» (апостолы у Шоу, например, так же богатырски храпят, как самые заурядные смертные люди), обнаруживает алогизм религиозных представлений. Гуманистический пафос рассказа — в низвержении кумиров и в утверждении идеи человеческого равенства.
Склонность Шоу все переиначивать на своп лад, несомненно, сказалась и на его версии образа Дон-Жуана, совершенно отличного от испанского Дон-Хуана ди Тенорио и других его литературных воплощений, если, конечно, не считать чисто внешних черт этого образа. Легенда о Дон-Жуане, легкомысленном покорителе женских сердец, в парадоксальной интерпретации Шоу превращается в комическую историю о человеке, которому приходится спасаться от преследований женщин. Он скорей жертва, чем трагический виновник. Зерно этой концепции уже заложено в прелестной новелле «Дон-Жуан объясняет» (1887), но расширенная трактовка с некоторыми метаморфозами дана в «комедии с философией» «Человек и сверхчеловек» (1901–1903), где герой спасается бегством от настойчивых притязаний девушки, к которой он явно неравнодушен и которая в конце концов одерживает над ним победу.
К этой новелле близок по тону и настроению веселый рассказ «Серенада», герой которого шутя обходит своего незадачливого соперника, навсегда теряющего расположение прекрасной Линды Фицнайтингейл.
Свидетельством глубокого интереса Шоу к Ибсену служит не только его крупная критическая работа «Квинтэссенция ибсенизма» (1891) и целый ряд других критических откликов, но и его выступление в защиту обличительных традиций норвежского драматурга и попытка продолжить мотивы «Кукольного дома» в рассказе «Еще одно продолжение „Кукольного дома“» (1890).
Полемизируя с Уолтером Безантом, защитником викторианской семейной морали, которой «Кукольный дом» нанес в конце восьмидесятых годов смертельный удар, Шоу счел необходимым продемонстрировать художественную силу и жизненность творчества «норвежского еретика». Он задался целью показать, что же сталось с Норой, когда она наконец порвала с унизительной жизнью, которой жила в «кукольном доме» и покинула его, Шоу увидел в этом поступке символ духовного раскрепощения. Написанный с большой впечатляющей силой и суровым драматизмом, рассказ обнажает душевную черствость Крогстадов, повлекшую за собой уход из жизни дочери Норы — Эмми. Изобличая показную добродетель, за маской которой упрятаны далеко не благовидные черты людей буржуазного круга — корыстолюбие и карьеризм, фальшь и лицемерие, эгоизм и циническое пренебрежение к человеку, — Шоу с художественной объективностью показывает удивительную цельность Норы, которая, став сама собой, обрела независимость и свободу. В рассказе подкупает внутренняя напряженность и сдержанная эмоциональность повествования, удачная постановка проблемы формирования человеческой личности, не поступающейся своими идеалами и идущей своим путем.
Отношение Шоу к войне, которую он считал противоестественным состоянием для нормального человека, отражено в ряде его памфлетов, рассказов, пьес. Достаточно вспомнить его антиромантическую комедию «Оружие и человек» (1894), направленную против воинственной позы, его иронический портрет Наполеона-завоевателя в «Избраннике судьбы» (1895), его «Цезаря и Клеопатру» (1898), чтобы ясно представить себе, как глубоко занимала Шоу тема войны. К освещению этой темы он вновь и вновь подходил с разных сторон, обнаруживая симпатии к тем, кто боролся за свою независимость («Ученик дьявола», 1897; «Святая Иоанна», 1923), осуждая империалистическую бойню (памфлет «Война с точки зрения здравого смысла», 1914).
В «Избраннике судьбы» Шоу с уничтожающим сарказмом определил «философию» английского завоевателя: «Он всегда найдет подходящую нравственную позицию, как рьяный поборник свободы и национальной независимости он захватывает себе полмира и называет это колонизацией».
Шоу не раз осуждал империалистическую политику захватов и колониального порабощения. Однако ясное отношение Шоу-антимилитариста к войне порой, к сожалению, усложнялось и затемнялось воздействием фабианских заблуждений, шло в разрез с основным направлением его мысли. Так было в период англо-бурской войны, вспыхнувшей на рубеже двух веков (1899–1902), когда золотые и алмазные копи Трансвааля и Оранжевой Республики стали предметом вожделения и грабительского захвата британского империализма. Шоу тогда разделял ошибки лидеров фабианства, манифест которых поддерживал английское вторжение. Писатель-гуманист, зло изобличавший агрессоров, которые вторгаются в мирную жизнь народов с пистолетом в руке, очевидно, не сумел сразу разобраться в происходящих событиях и отдал дань «теориям» фабианства. Но вместе с тем Шоу не стал писателем киплингского типа, квазиреализм которого он всегда осуждал. С чувством горькой иронии написан его сильный и острый рассказ «Пушечное мясо» (1902), как раз относящийся к периоду англо-бурской войны. В него вкраплены имена некоторых генералов и государственных деятелей, причастных к трагическим событиям несправедливой войны.