— Ну, как хотите!
Мать засмеялась, словно заплакала, и покорно повязала Сино фартук.
Мы отправили Сино спать пораньше: в поезде она не сомкнула глаз, а сами собрались в чайной комнате обсудить вопрос о моей женитьбе. Решено было отпраздновать свадьбу на следующий день вечером в семейном кругу. Родных и близких друзей в этом городе у нас не было. Я вообще не помышлял ни о какой пышной свадьбе. Мне просто хотелось доставить удовольствие старикам. Они произвели на свет шестерых детей, но только теперь, когда им перевалило за шестьдесят, сподобились женить одного из сыновей. Вот почему я решил ни в чем им не перечить и делать все, как они хотят.
Отец и сестра пошли спать, мы с матерью остались в чайной комнате одни. Некоторое время мы сидели молча, слушая, как булькает вода в котелке.
— Ну, сынок, тебя можно поздравить! — нежно сказала мать.
Я не возражал.
— Я все время очень беспокоилась. Все-таки женщина из ресторана. Она мне даже снилась. Беспокоилась, пока не увидела. Много пережила, бедняжка, потому и не похожа на других. Сразу видно человека. Ты уж береги ее.
Я кивнул.
— А как Коё-сан? — спросил я у матери.
— Она рада за тебя.
У меня отлегло от сердца.
Одно смущало меня в моей женитьбе — как к этому отнесется сестра. Она была болезненной. У нее было плохо с глазами, и потому она всегда носила синие очки. В этом году ей исполнилось тридцать пять, и она уже не рассчитывала на замужество. Из шестерых нас осталось двое. Мой долг — быть ее защитником, и я боялся неосторожным поступком загасить маленький огонек привязанности, тлевший в ее одинокой душе. Ей могла не прийтись по вкусу моя невеста, и тогда, при ее склонности к одиночеству, она еще больше замкнется в себе.
Этой ночью мы с сестрой спали на втором этаже. Мать и Сино расположились на первом. Когда я проходил мимо кухни, мне показалось, что сестра как-то уж очень шумно умывается. Я знал о ее привычке умываться перед сном, но на сей раз она вроде бы плакала и пыталась скрыть это от окружающих. Понравилась ей Сино или нет? Сестра настолько чувствительный человек, что не могла не принять мою женитьбу близко к сердцу.
Я медленно поднимался по лестнице, размышляя над тем, что было бы, если бы все братья и сестры остались в живых. Сестра не могла не слышать моих шагов. Когда я окликнул ее, она обернулась, и я увидел ее раскрасневшееся лицо. Как ни в чем не бывало я спросил у нее;
— Ну, как тебе невеста?
Моргая ресницами, на которых повисли капельки воды, сестра улыбнулась:
— По-моему, ничего!
— Теперь у тебя будет сестренка. Правда, хорошо?
Она ничего не ответила и, засмеявшись, по-кошачьи похлопала меня по груди. Такое могут себе позволить только близкие люди.
— Ну, спасибо.
Я благодарил ее за то, что она рассеяла мои сомнения.
На следующий день снегопад прекратился. Вечером вышла луна тринадцатой ночи[18].
Я надел костюм. Мать и отец обрядились в кимоно с фамильными гербами. Отец, который не любил выходить из дома, да и здоровье ему не позволяло, достал из комода свое праздничное кимоно, пролежавшее там более десяти лет. Воротник хаори помялся, и он попросил отутюжить его. У Сино не было свадебного наряда, и она надела свое единственное выходное кимоно. Сестра повязала праздничный оби[19], расшитый по белому золотыми нитками.
Сквозь стеклянную дверь гостиной виднелось заснеженное поле. Мы с Сино сидели в центре, по бокам — отец и мать, рядом с матерью — сестра. На маленьких столиках красовались запеченные окуни. У нас была совсем скромная свадьба, без гостей. Но вместе с тем наша свадьба была необычайно теплой, сердечной. Она сулила нам с Сино счастье.
Мы троекратно обменялись чашечками сакэ[20]. В нашем доме водилась красивая посуда — остатки былой роскоши, — предназначенная для гостей, но свадеб в нашем доме не справлялось, и поэтому для церемонии троекратного обмена мы воспользовались обыкновенными чашками. Сестра разливала сакэ. Это было непривычным для нее делом, и, переливая каждый раз через край, она смущенно охала, а мы прыскали со смеху.
Когда кончилась традиционная церемония, отец, раскрасневшись от выпитого сакэ, вдруг всем на удивление предложил:
— А не спеть ли нам Такасаго[21]?
Мы никогда не слышали, чтобы отец пел, и подумали, что он шутит. Но он не шутил. Приняв торжественную позу, отец громко откашлялся. Его сжатая в кулак правая рука, лежавшая на колене, так сильно дрожала, что край стола вибрировал ей в такт. С некоторых пор у него стали дрожать руки: стоило ему поволноваться, и уже не уймешь дрожь.