— А серьезно, Леха, все просто, как примус. Девка и вправду из деревни, из-под Ростова, какая-то дальняя родня жены, седьмая вода на киселе. Приехала поступать в педагогический, но провалилась. А ехать назад — ни в жилу. Что у них там в деревне — навоз да силос, женихов никаких. Вот она и нашла нас, дорогих родственничков, попросила помочь. Очень ей, понимаешь, столица по нраву пришлась.
— Ну и помог бы сам. Чего ко мне притащил?
— Ты что, слепой? У тебя таких баб сроду не было.
— И не надо.
— Нет, надо! — голос у Давки стал жестким, начальственным. — Я тебе никогда ничего зря не советовал, все — в цвет. И сейчас скажу: оставь ее у себя.
— То есть как?
— Обыкновенно. Ей жить негде, а у тебя — квартира. За ней уход нужен. Да и за тобой тоже.
— В домработницы мне ее предлагаешь?
— Смотри в корень — в жены.
— С ума сошел!
— И не думал. Я, Леха, в людях мало-мало разбираюсь, этого ты у меня не отнимешь. Так поверь: она тебе не просто хорошей женой будет, она из тех, кто города берет, коней на скаку останавливает и рубли кой-кому дарит. Но города, как тебе известно из опыта, в-одиночку не возьмешь. Нужна армия.
— Я-то при чем?
— Ты и есть армия.
— А она, выходит, командарм?
— Выходит. Вернее, штаб армии… Да не в том, Леха, дело. Женщина она — баба на все сто, одна на мильен, поверь чутью Любицкого.
— Слушай, сват, ты забыл об одной маленькой штучке. О любви.
— Я о ней всегда помню, — в голосе Любицкого вдруг появилась грусть, и Алексей невольно подумал о вечно больной жене приятеля, о двух дочках-школьницах, которых, по сути, воспитывала теща, кстати и о теще, которая терпела Давку лишь потому, что он умел зарабатывать. — Была б моя воля, сам бы женился. Да только я ей — тьфу, плюнуть и растереть. Она, Леха, дорогого стоит. И я ведь не только тебе, я и ей добра хочу…
— Ишь, доброхот… — сказал Алексей.
И еще что-то сказать хотел, но Настасья не дала. Вошла в комнату, спросила:
— Где стол накрывать?
— Где? — Алексей пожал плечами. — Я обычно в кухне завтракаю.
— В-кухне, Алексей Иванович, — улыбнулась Настасья, — готовить полагается. А завтракать мы здесь станем…
Душа Алексея Ивановича, изрядно поплутав в космических далях, вдруг заметила, что каким-то хитрым зигзагом возвратилась в родную Солнечную систему. Вон Сатурн, кольцо на нем, как поля у шляпы. Вон Юпитер со своими спутниками, не исключено — искусственного происхождения. Вон летят, кувыркаясь, астероиды — обломки славной планеты Фаэтон, как считает писатель-фантаст Александр Казанцев. А вон и Земля показалась, голубенький шарик, а вокруг нее тоже спутники крутятся, эти уж точно искусственные, а вон и станция «Салют», на борту которой несут очередную космическую вахту герои-космонавты.
Неужто путешествие к концу близится?..
А черт откуда-то подслушал мыслишку про путешествие, заявил ворчливо:
— Хватит, налетался! Думаешь, легко мне на старости лет временной канал удерживать? Это ж какие усилия требуются!.. Но погоди, до Земли еще долететь надо.
Алексей лежал на диване, курил и смотрел в потолок. Звонили из издательства, звонили из журнала, звонил Семенов. Всем, видите ли, любопытно, как продвигается работа над нетленным произведением, над романом века. А она, представьте себе, никак не продвигается, она, представьте себе, стоит на месте, корни в стол пустила. Две главы есть, а дальше — пусто. Писать он, что ли, разучился?..
Вошла Настасья, забрала пепельницу, полную окурков, поставила чистую. Ушла.
Алексей крикнул:
— Настя, вернись!
Она возникла на пороге, прислонилась плечом к косяку.
— Ты почему молчишь? — спросил Алексей. — Обиделась на что-то? С утра как воды в рот…
— Мешать вам не хочу, — безразлично сказала она. — Вы вроде работаете…
— Именно «вроде», — усмехнулся Алексей, — не прикладая рук…
— А вы приложите. У вас, кроме рук, и голова есть. Голова да руки — что еще нужно?
— Слушай, Настасья, я все спросить хочу: почему ты в институт не поступила? Голова да руки — что еще нужно?
Настасья смотрела на него в упор, как расстреливала. За ту неделю, что она существовала в его доме, Алексей попривык к ее взгляду, а поначалу ежился, отводил глаза.
— Я и не поступала, — спокойно сказала Настасья.
— То есть как? — опешил Алексей.
Тут она разрешила себе улыбнуться. Улыбка очень меняла лицо: каменное, резное — оно сразу оживало, даже глаза солнцем загорались. Короче: из статуи — в живую Галатею.
— Обыкновенно. Я туда пришла, а там все такие умные, все обо всем знают: какие-то серапионы, какой-то РАПП… А еще военных много, с орденами, как вы. Я и подумала: куда мне, деревенщине, равняться с ними? И ушла. Адрес Давида Аркадьевича у меня был.