– - Но ведь он уж теперь не такой, как был,-- возражал старик,-- совсем не такой: душа у него, как открылось, черная, а лицо… лицо зеленое, зеленое как арбуз… ха-ха-ха!
Варюша продолжала рыдать. Старик думал уж поставить ей пиявки; но вдруг ему пришло в голову другое лекарство.
– - Хорошо же! -- сказал он.-- Вот ты его увидишь, только уж смотри: понравится ли, нет ли -- выходи! Я уж не посмотрю… ха-ха-ха!
Он ушел.
– - Дома Леонард Лукич?
– - Дома-с.
– - Что делают?
– - Да что-с? Изволют мыться. Мыло новое купили, с золой смешали.
– - Ну, что ж?
– - Да плохо-с.
Хлыщов сидел перед зеркалом. Зеленые щеки его были намылены. Он тер их щеточкой, какою чистят ногти. Против него стоял его дагерротиппый портрет, снятый еще до рокового события. Несчастный по временам сличал -- увы! разница была непомерная.
– - Ну, любезный Леонард Лукич,-- сказал Раструбин, входя к нему, самым дружелюбным голосом.-- Свадьбу я отложил; насилу уговорил и уладил. Так теперь другая беда: дочь в отчаянии; непременно хочет вас видеть. Он, видно, говорит, умер.
– - Как же мне?.. Сами посудите.
– - Ничего. Я уж немного их, знаете, приготовил. Надо, надо… поверьте, ничего.
– - Но благоразумно ли будет, в таком…
– - Что лицо! Сами знаете, когда искренно любишь… притом дело все-таки преходящее: ну, увидит так, увидит потом и иначе: вот таким молодцом!
Он щелкнул по дагерротипу.
– - Увольте, Степан Матвеич,-- сказал умоляющим голосом зеленый человек.-- Уладьте как-нибудь.
– - Невозможно, невозможно! пожалейте ее. Она вас так любит.
– - Ну, пожалуй,-- нерешительно сказал Хлыщов, тронутый последним замечанием.-- Надобно же проститься. Только знаете, Степан Матвеич, нельзя ли так… в сумерки… и свеч не подавать.
– - О, разумеется, разумеется! просто по-домашнему, Вот теперь семь часов. Я пойду домой, а вы оденьтесь да так в восемь и приходите.
– - И никого чтоб посторонних.
– - Разумеется. Ну, прощайте…
– - Только уж вы приготовьте, пожалуйста. Расскажите.
– - Рассказал уж… да, расскажу непременно, непременно!
Старик ушел, а Хлыщов принялся одеваться. Двухчасовые приготовления с дороги, когда он готовился явиться к невесте в первый раз и мучительно заботился о ничтожном красном пятнышке на носу, ничто в сравнении с теми усилиями, какие употреблял он теперь, чтобы придать благовидность своей особе. Но трудно было достигнуть успеха. Во-первых, лицо, нечего уж и говорить! а во-вторых, почти всё платье его было перекрашено в зеленую краску. Досадный зеленый цвет то и дело подвертывался.
– - Ну вот! разве нет другого? -- с негодованием воскликнул он, когда Мартын подсунул ему зеленый шарф.-- Вечно глупости делаешь!
И невинный шарф полетел под стол.
Та же история повторилась с жилетом.
Повязав платок и выпустив полисоны, он посмотрелся в зеркало. Сочетание белого с зеленым сильно не понравилось ему, и в самом деле было нехорошо. Он спрятал воротнички -- стало почти не лучше, но он оставил так.
– - Ну, что? -- спросил он, одевшись наконец совершенно, у Мартына.-- Как: странно?
Он боялся употребить более точное выражение.
– - Оно странно, точно странно! -- отвечал Мартын.-- Только ничего: цвет все же хороший!
– - Хороший! -- с горькой иронией повторил Хлыщов.-- Ты, братец, правду говори: хуже такого цвета и не выдумаешь, так?
– - Э, сударь! такие ли цвета прибирают в разных живописных обозрениях!
Посмотревшись еще раз, два и три в зеркало, выпустив снова и снова спрятав воротнички, обтянув зеленые руки перчатками (о! как ему хотелось сделать то же с лицом), Хлыщов сел в карету и поохал к Раструбиным.
"Просижу не больше пяти минут, а потом уж не покажусь, пока не сойдет",-- думал он.
Увы! он не предчувствовал, что визит его будет последним!
Жестоко, бесчеловечно поступил с ним хитрый старик. Как только прозвенел колокольчик, тронутый дрожащей рукой зеленого человека, гостиная господина Раструбина осветилась двумя лампами и целой дюжиной свеч. Несчастный вошел -- и ноги его подкосились; он хотел воротиться, но старик самым дружелюбным образом обхватил рукой его шею и повлек свою жертву к середине комнаты.
– - А, почтеннейший, почтеннейший! -- кричал он.-- Насилу дождались… ну, спасибо!.. жена, дочь! вот вам любезнейший наш Леонард Лукич. Как видите, и жив, и здоров, и красив. Ха-ха-ха!
И он подтащил его к дамам. Нечего и говорить, эффект был удивительный: превосходное изобретение господ Дирлинг и Ко и здесь, как всегда, с честью поддержало свою заслуженную славу, и даже, благодаря множеству свеч, блистательнее, чем когда-нибудь…
Поликсена Ираклиевна вскрикнула и совершенно безумными, дикими глазами впилась в зеленое лицо, искаженное признаками глубокого страдания. Варюша упала в обморок. Черненькие дети господина Раструбина прыгали вокруг Хлыщова с криками:
– - Зеленый, зеленый, зеленый!
– - Папенька!.. Степан Матвеич!.. милостивый государь! что вы со мной сделали?-- глухим, полным удушающего страдания голосом произнес наконец Хлыщов, начиная догадываться о страшной истине.
– - Ничего, ничего… ну, понятно, первое впечатление: ведь, почтеннейший мой, и вы, я думаю, в первый раз не без удивления увидали… ха-ха-ха!
– - Я не о том говорю! -- возразил обидчиво Хлыщов,-- Кто не знает, что… что… несчастие, которое…
Он задыхался и не мог говорить.
– - Сестрица, сестрица! посмотри: зеленый, какой зеленый! -- кричали дети, тормоша сестру.-- Ха-ха-ха!
Дети прыгали и хохотали.
Варюша взглянула: смех невинных малюток был заразителен -- она тоже расхохоталась.
– - Что, хорош твой жених, хорош?-- воскликнул господин Раструбив.-- Хочешь за него выйти? а? ха-ха-ха!
И он тоже расхохотался. Все хохотали. Соседние двери растворились. Появилось несколько лиц, более или менее знакомых Хлыщову. Хохот поднялся -- гомерический!
– - Пиявочек пиявочек! -- кричал старик.-- Поверьте, самое лучшее средство, почтеннейший. Оно и тем хорошо, что кровь поусмирит,-- у вас она такая горячая. Ха-ха-ха!
– - У нас в Персии,-- говорила Поликсена Ираклиевна, сдерживая густой, певучий свой смех,-- случается, красят волосы, красят и лицо, но цвет, цвет…
– - Я никогда но думал,-- заговорил ошеломленный Хлыщов,-- чтоб несчастие достойно было такого… такого… (он не докончил своей мысли). Конечно, большое несчастие, но неужели… неужели одно лицо могло так изменить дружеское расположение… приязнь даже, можно сказать. Сколько видим примеров в истории… сколько было даже великих людей с телесными недостатками… но не одна же наружность?.. Кажется, прежде всего душевные качества, душа…
– - Душа? -- подхватил старик.-- Ха-ха-ха! знаем мы, какая у вас душа! А красильщица?
– - Варвара Степановна! -- воскликнул несчастный.-- Неужели и вы? неужели те чувства, которые, можно сказать, соединяли наши сердца…
Она ничего не отвечала, но, продолжая хохотать, принесла брошку с изображением известного жука, показала ее несчастному и бросила…
Он всё понял и испустил странный, раздирающий крик… Ему стало вдруг душно, невыносимо душно. Он рванулся из объятий Раструбина, которого рука всё еще покоилась на его плечах, и побежал к двери.
Его проводили громким, всеобщим хохотом…
XII
Так кончились приключения Хлыщова. Он воротился в Петербург, и первый человек, попавшийся ему тут, был господин Турманов, ехавший в великолепной коляске.
"Видно, выиграл! -- подумал Хлыщов.-- Так в жизни: один отыграется, а другой попадет в такой лабет, в такой лабет, что просто хоть пропадай…"
С месяц не мог он никуда показаться. Наконец в исходе сентября в первый раз радость посетила его: собака узнала его,-- и надо было видеть, в каком восторге она была! Еще через месяц следы краски были уже едва заметны. Его начали узнавать и люди. Гуляя раз в отдаленной улице (в многолюдные он не смел еще показываться), он встретил шедших под руку господина Турманова и того приятеля, к которому писал из Москвы известное читателю письмо.