И невозможно было медлить. Шитье приданого Варюши кончено. Через два дня, именно 25 августа, назначена свадьба. В доме Раструбиных всё оживилось. Старик острит более обыкновенного, и по некоторым его таинственным намекам и отлучкам Хлыщов ясно видит, что он готовит новый сюрприз.
– - Ну, "у-нас-в-Персии",-- говорит Раструбин жене,-- пошевеливайся! Пришла пора и тебе проснуться! А вот погоди, свадьбу сыграем, будет еще больше хлопот. Очень уж ты обсиделась… повозишься еще и с мебелью, и с сундуками своими… да! деньги деньгами, а надо им тоже и кроме денег… а нам что, старикам, всё равно.
"Уж не дом ли хочет предоставить нам? Но купчую ли проворит?" -- думает Хлыщов, и сердце его наполняется сладостнейшим ощущением. И с новым жаром смеется он шуткам старика, говорит в его тоне, придумывает ему каламбуры и клянется, что сроду не встречал такого остроумного человека, что шутки Степана Матвеича всегда так оригинальны, тонки, поразительны…
– - И существенны… главное -- существенны,-- самодовольно прибавляет старик.-- Ха-ха-ха!
– - О да, папенька!..-- говорит тронутым голосом Хлыщов, вспомнив неожиданную подбавку пятидесяти тысяч, и, нагибаясь, целует руку будущего своего тестя.
(Не худо заметить, что Хлыщов с самого дня помолвки называл господина Раструбина папенькой и целовал его руку.)
Далее неподвижная Поликсена Ираклиевна оживилась. Целый день она в хлопотах: то примеряет приданое дочери, то показывает его многочисленным гостьям, хлопочет, чтоб всё в доме было прибрано, вымыто, вычищено и приготовлено. Маленькие Раструбины, удачно прозванные Хлыщовым за свою толстоту и черноту насосавшимися пиявками, тоже в хлопотах. С утра до вечера прыгают и бегают они, радуясь, что старшая сестрица выходит замуж, что будет свадьба, будет музыка, будут танцы, будут конфекты…
Так как Хлыщов в глубине своего сердца более питал склонности к двумстам тысячам, чем к самой Варюше, то и неудивительно, что посреди свадебных приготовлений он не упускал и других преходящих, менее существенных, но успевших пробудить его интерес целей.
"Надо, надо проститься с молодостью!" -- думал он, приближаясь утром 23 августа к красильному заведению господ Дирлинг и К®.
И он вошел в приемную красильщика. Красильщица, как всегда, была одна. Пожав ей руку,-- право, которым уже давно пользовался,-- он спросил:
– - Что, мой кашне готов?
– - Нет еще.
– - Отчего же? Ведь вы обещали сегодня?.. А, а! Попались! Уж теперь не отделаетесь.
– - Муж сказал, что не успел просохнуть.
– - Ну, уж как хотите, я сказал, что, если не сдержите слова, я вас поцелую, и уж теперь прошу не гневаться…
И он хотел исполнить свое намерение, но она увернулась. Успев ухватить ее руку, он с жаром целовал ее.
– - А когда же будет готов?
– - Вечером.
– - Рано ли?
– - В семь часов.
– - Мне нельзя: я так рано не могу быть.
– - Ну так в восемь.
– - И то нельзя. Можно в девять?
– - Можно, приходите.
– - Ну а если я приду в десять? -- понизив голос, сказал он.-- Мне давно хотелось с вами поговорить,-- прибавил он еще тише.
– - Приходите,-- отвечала она тем же равнодушным голосом.
– - И вы будете одни?
– - Да.
– - А муж?
– - Он там,-- указывая в пол, отвечала красильщица.
– - А, там! -- успокоенным тоном повторил Хлыщов.-- Так можно?
– - Непременно будет готов,-- отвечала она.
В то же время в соседней комнате послышались шаги. Явился полосатый подмастерье с своей мрачной физиономией.
– - Хозяин просит нумер семьдесят девятый,-- сердито проговорил он.
– - Прощайте,-- переменив тон, сказал Хлыщов.-- Я зайду за моею вещью или пришлю к назначенному вами времени.
Последние слова произнес он с особенным ударенном в вышел.
Отыскав вещь под нумером семьдесят девятым, красильщица молча подала ее мрачному подмастерью.
– - Хоть бы ручку позволили поцеловать,-- плачущим голосом проговорил он, потупляя глаза.
– - Ни-ни! взял, что надо, и ступай, марш!
Но подмастерье не трогался с места.
– - Больше ничего от вас не будет? -- наконец спросил он уныло.
– - Ничего не будет,-- тем же строгим и резким тоном отвечала она.
– - Небось другим позволяете…
– - Что?.. иди… а то скажу… иди!..
– - Каролина Францевна!.. я всё вижу… чем я такой несчастный…
– - Иди, иди! -- гневно перебила красильщица, топнув ложной и покраснев.
– - Так вы так-то, Каролина Францевна!
– - Идить,-- нетерпеливо повторила красильщица.-- Я не хочу слышать… я позову… И она пошла к двери.
– - Уйду, уйду!.. сам уйду!..-- злобно воскликнул подмастерье.-- Вижу, что нечего больше ждать, нечего! Вот вы теперь меня не жалеете, а я вас жалел, долго жалел…
– - Идить! -- прокричала опять немка.
– - Ну уж теперь всё кончено, не пеняйте! сами не хотели выслушать… Увидите… я всё знаю…
Злоба душила его, и он ушел, произнося несвязные угрозы…
VII
"Пообедав и просидев у Раструбиных до десяти часов, Хлыщов пробирался в знакомую улицу.
"Сегодня прощусь с молодостью, завтра пообделаю делишки, приготовлюсь, а там и за солидную жизнь!" -- думал он, довольный и судьбою, и проведенным днем, и предстоящим свиданьем.
Было уже темно. Однако ж, подходя к заведению господ Дирлинг и К®, он тотчас узнал силуэт русой головки, рисовавшийся в крайнем окне.
"Она ждет!" -- подумал он, и сердце его забилось.
– - Можно? -- спросил он тихо, поравнявшись с окном.
– - Можно,-- громко отвечала ему красильщица.
– - У вас никого нет? -- спросил он тихо.
– - Никого,-- отвечала она громко.
– - Я войду.
– - Пожалуйте, пожалуйте. Я нарочно ждала, готово!
Он вошел.
– - А ваш муж нескоро придет? -- был первый вопрос его.
– - Нет, он всегда там до двенадцати часов.
Хлыщов посмотрел на часы, было половина одиннадцатого. "Медлить нечего",-- подумал он.
– - Вот,-- сказала хозяйка, показывая ему кашне, который лоснился как новый, благодаря превосходным качествам зеленой краски господ Дирлинг и Ко.
– - Что кашне! -- сказал Хлыщов.-- Бросьте его. Когда я носил к вам всю эту дрянь, вы понимаете, что не привилегированная нелиняющая краска ваша влекла меня сюда, а ваши чудесные глазки… Уж как хотите, а вы сегодня должны поцеловать меня,-- заключил он, приближаясь к ней.
– - Ах, как можно!.. что вы? муж есть… Идите! уж поздно.
– - Нет, уж полноте… ну к чему?
И он хотел поцеловать ее. Она вырвалась и побежала в другую комнату. Там он догнал ее, она опять вырвалась и побежала в третью комнату, он туда…
Но здесь мы должны остановиться, чтоб выразить глубокое сожаление, пробуждаемое в нас неслыханным бедствием, которое постигло нашего героя. Бедствие, так неожиданно разразившееся над его головою, как по своей страшной оригинальности, так и по своим ужасным последствиям, заслуживает самого строгого описания.
Едва герой наш успел пасть на колени перед своей красавицей и начать то красноречивое признание, которое уже давно доставляло ему постоянную умственную работу,-- как вдруг откуда ни возьмись (вернее всего, из кухни, смежной с красильной) появились два человека, два гиганта -- оба они были чрезвычайно высокого роста,-- и стремительно кинулись к нему…
Зажав ему рот, они схватили его и повлекли в кухню; оттуда по темной и узкой лестнице спустились они с ним в большую тускло освещенную комнату, которая была так низка, что герой наш, поставленный на ноги, сначала стукнулся, а потом при каждом движении вырваться подметал потолок головой своей, словно щеткой,-- несчастное употребление, к которому роскошные его волосы не были никогда предназначены! Гиганты же стояли в ней нагнувшись. В комнате невыносимо пахло сыростью, краской и дымившейся светильней ночника, готового погаснуть. При тусклом свете последних лучей его герой наш успел несколько рассмотреть лица своих врагов: одно принадлежало известному уже подмастерью и было так же мрачно, как всегда, с примесью злобной и неумолимой радости. Другое, прикрытое тенью остроконечного колпака, украшавшего голову гиганта, ускользало от наблюдений; только большие серые глаза горели мрачным огнем, не предвещавшим ничего доброго. Герой наш смутно сообразил, что оно, вероятно, принадлежало одному из господ Дирлинг и К®. В комнате не было никакой мебели; по стенам висели спорки разных одежд, мотки крашеных ниток; посередине стояло множество чанов и котлов, обрызганных краской, с торчащими из них рукоятками кистей. К одному из таких котлов гиганты подтащили нашего героя.