Стоит Марья на берегу и непонимающими глазами смотрит то на ледокол, то на машину, ныряющую среди торосов и быстро-быстро приближающуюся. А Санька дергает ее за подол:
— Мама, «Красин» это? Это «Красин»?
Диковинная машина растет на глазах. Вот она уже у берега. Перепрыгнула через полынью, с разгону вылезла на скалистое возвышение и остановилась прямо возле Марьи. Открывается сбоку дверца. Какие-то косматые звери вырываются из машины и кидаются на Саньку. Санька валится в снег и машет руками, отбиваясь от нападения. И вдруг он громко хохочет:
— Да ведь это Лорд, Еремка! Мама, глянь!
Но мать не слышит. Она кидается с протянутыми руками кому-то навстречу и повисает у Ефима на груди. Ефим обнимает ее, гладит и приговаривает:
— Ничего... Ничего...
Потом он берет Саньку на руки, подымает его над головой...
— Эх, и отощал же ты, сынаш! Легкий, как перышко... Ну, ничего, выкормим!
Потом все они — и Ефим, и летчики, спасшие его, и водитель аэросаней, на которых приехал Ефим, и Марья, и Санька, и псы — все идут в дом, и Марья — откуда силы взялись! — потчует дорогих гостей, спасителей. А Ефим, раздевшись, не без гордости рассказывает:
— Да что там бедствие? Бедствие — дело второе! А вот скажи, Марья, какое нам, промышленникам, уважение от нашей советской власти! На самолете летал, на «Красине» ванну принимал, а домой на аэросанях прикатил... Что далеко было — близким стало...
Он крепко пожал руки летчикам:
— Сила наша великая!
БЕЛЬКА
Огонек лампы слабо освещал большую комнату. В углах чернели тени. В печи гудело пламя, и багровые отсветы падали на пол.
Мать месила тесто. Она часто останавливалась, задумчиво глядела на темные стены, на закопченный потолок, качала потом головой, вздыхала и снова принималась за работу.
А Нюшке скучно. Не с кем слово вымолвить. Братишки — Вася и Петунька с последним пароходом уехали в школу. Там и живут, в Белушьей губе, за триста километров от дома.
Девочка блуждает по комнате, как сонная муха. То вздремнет, то куклой займется... А в голове столько мыслей, столько вопросов. Спросить — боится. Отец второй день как уехал по капканам, погода разыгралась, мать задумывается, вздыхает... Нельзя спрашивать, — заругает. Не раз уж попадало Нюшке за неуместные вопросы:
— Мам, а почему лампа горячая?
— Горит, оттого и горячая.
— А почему горит и оттого горячая?
— Керосин в ней, потому и горит...
— А почему керосин?
— Вот привязалась! — ругалась мать. — Не твое дело! Вырастешь, узнаешь.
А сейчас вот ветер: ходит вокруг избы, как живой. Ходит и в стены стучит: «By-у-у-у... Раз-не-с-су...»
— Мам, а ветер где живет? — не сдержалась девочка. На этот раз мать не рассердилась:
— Ох, живет ветер, живет... Отца все нет... Где-то он бедствует в такую пору?
Ответ не удовлетворяет Нюшку. Но она чувствует, что мать встревожена и не пристает с вопросами.
Таня — хорошая кукла. Веселая, румяная, добрая. Только не живая. И нос отбит. А из ног опилки сыплются. Болтаются ноги, как тряпочки. Нюшка зашила бы, да не знает: может больно кукле, если иглой шить?
И опять не смеет спросить у матери, больно кукле или нет?
Нюшка вздыхает и садится к столу. Окруженная световыми кругами, важно светит лампа. А огонек маленький, дрожащий, еле дышит. Но если его потушить, всюду станет темно...
— Мам...
— Что, дочка?
— Ничего... так...
— А ветер-то, ветер... — шепчет мать и снова принимается за работу.
И вдруг, сквозь грохот и вой непогоды, доносится собачий лай. Кто-то возится за стеной...
Девочка вскакивает, прыгает, хлопает в ладоши:
— Папанька приехал! Папанька, папанька...
Мать бледнеет, вдруг лицо ее становится красным. Она вытирает передником руки и бежит в сени. За стеной — радостные голоса. Нюшка чувствует себя именинницей: ведь это она первая услышала, что отец вернулся.
Отец входит, окруженный облаком пара, и улыбается. Девочка кидается к нему, и взлетает к потолку, потом прижимается лицом к его колючей щеке.
— Ну, — говорит отец, — теперь уж ты скоро совсем большая. Два дня не видал, а ты вон как выросла.