Шел уже пятый час, но сна не было ни в одном глазу. Расслабившись, Серж ощутил вдруг прилив веселья, все равно как бывает в подпитии. Но больше всего сейчас его занимал собственный голод. Глядя в зеркало на потное, в разводах лицо, он расхохотался и подумал: Бог ты мой, как же я голоден. И как же я хочу menudo.
Даже не смыв пены с рук, Серж неожиданно высунулся из-за двери и спросил буфетчика:
– Кстати, сеньор, а вам случайно не доводилось много путешествовать по Мексике?
– Я знаю всю страну. De veras. Я знаю свою Мексику.
– В Гвадалахаре бывали?
– Красивый город. Его я тоже знаю, и даже хорошо. Замечательный там народ, да только народ по всей Мексике замечательный и очень всегда обходительный.
– Может, и о Гвадалахаре расскажете? Хочу побольше знать об этом городе.
– С удовольствием, сеньор, – издал счастливый смешок буфетчик. – И впрямь удовольствие – найти в этот одинокий час человека, готового сносить твою болтовню. В особенности если человек этот желает послушать про твою страну. Не будь вы полицейским, я бы так или иначе угостил вас menudo бесплатно.
Было уже семь утра, когда Серж сел в машину и наконец отправился домой.
Объевшись menudo и лепешками, он тешил себя надеждой, что желудок выдержит, не разболится. Жаль, что нет у него немного травяной настойки, такой, как, бывало, делала его мать. Отменное и безотказное средство от желудочной боли. А расхвораться сейчас никак нельзя: ровно через шесть часов ему снова вставать и готовиться к еще одной ночи. Судя по вестям, доносимым по радио, грабежи и поджоги возобновятся сегодня с новой силой.
Серж не стал выруливать на автостраду и поехал по Мишн-роуд. Но уже на Северной Мишн он увидел нечто такое, что заставило его резко нажать на тормоза и сбавить скорость до пятнадцати миль в час и изумленно уставиться на группку из десятка мужчин, женщины и пары мальчишек, выстроившихся перед входом в еще не открывшийся ресторан. Котелки, миски и кастрюльки, которые они с собой сюда принесли, отличались по форме, но были все, как один, очень вместительными, из чего Серж заключил, что ждут они открытия ресторана лишь для того, чтобы купить – по миске, кастрюльке или котелку – menudo. Потом они отнесут его домой и примутся за лечение (свое ли или кого из домашних) последствий вчерашней попойки: ночь с пятницы на субботу всегда проходит буйно. Нет в природе такого мексиканца, который бы всей душой не верил в то, что menudo снимает похмелье. А поскольку верят в это все, похмелье и вправду снимается, словно растворяется в этой их вере. И будь у Сержа котелок, он бы наверняка остановился и тоже запасся menudo на будущее, невзирая на то что сейчас его живот чувствовал себя так примерно, как набитый всякой всячиной бурдюк. Он взглянул на шлем, но засаленный подшлемник был слишком уж измазан копотью и сажей, чтобы заменить собой кастрюлю, и Сержу ничего другого не оставалось, как дать газу и помчаться на своем «корвете» домой, мечтая поскорей улечься в постель.
Сегодня он будет спать крепче, чем все эти последние недели. Лучше, несмотря на то что видел начало конца: они уже ощутили вкус анархии и поняли, как это легко – нанести поражение гражданской власти, а значит, это только начало, и дальше последует продолжение, а потом за дело возьмется какой-нибудь белый революционер, он-то и попытается разрушить все до самых основ. Да, это только начало, и англос не могут тут ничего изменить, на это не хватит у них ни сил, ни трезвости, ни практической сметки Они сомневаются буквально во всем, в особенности же в самих себе.
Возможно, они утратили саму способность верить. Они бы никогда не сумели поверить в чудо, умещающееся в кастрюльке с menudo.
Он взглянул в зеркальце заднего обзора, но очередь из жалких мексиканцев исчезла. Не пройдет и нескольких минут, как они снова воспрянут духом, подумал он. Им поможет menudo.
«Пусть они и не самые прилежные католики, – говорил когда-то отец Маккарти, – зато почтительны и веруют по-настоящему». Andale pues <вперед (исп.)>, подумал Серж. А теперь – спать.
20. ПОГОНЯ
– Хорошо, что этим долбаным тупицам не приходит в голову делать из винных бутылок зажигательные бомбы, – сказал Силверсон, и Гус съежился, увернувшись от булыжника. Тот пронесся над помятым багажником автомобиля и угодил в треснувшее заднее стекло. Отлетевший осколок задел третьего полицейского. Имя этого негра Гус успел позабыть, а может, оно оказалось погребено в руинах рассыпавшегося в прах рассудка, уничтоженного страхом и ужасом.
– Стреляй в этого стервеца, что... – заорал Силверсон Гусу, но тут же на полной скорости рванул из толпы, так и не закончив предложения.
– Ага, не колются эти бутылки из-под колы, – сказал полицейский-негр. – Коли б та, последняя, раскололась, сейчас бы мы имели на коленках порцию пылающего газолина, и притом без тазика.
Всего тридцать минут, подумал Гус. На часах без пяти восемь, еще даже не стемнело, а с участковой стоянки на Семьдесят седьмой, судя по записи в вахтенном журнале, они выехали в 7:25, стало быть, прошло всего тридцать минут. А запись – вот она, перед его глазами, запись тридцати минут от роду. Как же им удастся пережить в этом аду целых двенадцать часов? Через двенадцать часов их обещали сменить, да только к тому времени они наверняка будут мертвы. Все до единого.
– Пятница, тринадцатое, – пробормотал Силверсон, сбавляя скорость после того, как они чудом выбрались с Восемьдесят шестой улицы, где их прогнала сквозь строй неизвестно откуда возникшая толпа с полсотни молодых негров и где в дверцу их машины ударила бутылка с зажигательной смесью. Она отскочила, так и не взорвавшись. Но было это потом, а сперва кто-то разнес камнем боковое стекло. А под ногами у Гуса лежал еще один булыжник; не отрывая от него широко распахнутых глаз, он думал: мы всего-то и выдержали, что тридцать минут. В это нельзя поверить. Нельзя. – Ну и организация у нас! – сказал Силверсон и опять свернул на восток, направляясь к Уоттсу, откуда поступало теперь большинство вызовов. – Никогда не работал в этом вшивом округе. Здесь я не отличу собственной задницы от куска свиной колбасы.
– Я тут тоже никогда не работал, – сказал полицейский-негр. – А ты, Плибсли? Тебя ведь Плибсли звать, верно?
– Я не знаю здешних улиц, – ответил Гус, крепко прижав дробовик к животу и мучаясь вопросом, когда же отпустит его паралич. В данный момент он был уверен, что не сумеет вылезти из машины. Но потом предположил, что, если им «повезет» и какая-нибудь зажигательная бомба разорвется в салоне их автомобиля, отсюда его вышвырнет инстинкт. А потом он представил, как сноп пламени охватил его.
– Тебе просто говорят: вот ящик с тридцативосьмерками, а вот дробовик, и кивают на двух других парней, и говорят: бери машину и мотай туда.
Смешно! – сказал Силверсон. – Никто из нас и не работал-то тут прежде.
Дьявол! Приятель, я двенадцать лет оттарабанил в Хайлэнд-парке. А здесь не отличу свой зад от мелко нарезанной салями.
– Кое-кого из ребят вызывали сюда еще прошлой ночью, – тихо сказал негр. – Сам я уилширский, но меня сюда прошлой ночью не вызывали.
– А сегодня здесь вся городская полиция, – сказал Силверсон. – Да где эта трепаная Центральная авеню? Поступил сигнал о помощи с Центральной авеню.
– Не бери в голову, – сказал тот. – Каждую минуту у них уж новый наготове.
– Погляди-ка вон туда! – сказал Силверсон и на Сан-Педро-стрит устремился по встречной полосе к бакалее, откуда вышли, унося с собой ящики с провизией, один за другим с десяток человек.
– Ну, бесстыжие задницы, – сказал полицейский-негр и, как только Силверсон затормозил, выскочил из машины и ринулся к витрине, преследуя спасающихся бегством мародеров. К удивлению самого Гуса, тело его сработало, рука отворила дверцу, а ноги понесли – пусть не по прямой, пусть вприпрыжку и не сгибая колен, но все же понесли его – к магазину.
Негр схватил какого-то высокого и черного, как копирка, типа за грудки и, не снимая перчаток, влепил ему затрещину. Перчатки, видно, оказались с кастетной начинкой, потому что тот взвился, перевернулся спиной назад и рухнул в отверстие, зияющее в зеркальном стекле. Острые края полоснули его по руке, брызнула кровь, и он издал душераздирающий вопль.