Ну, к такого рода манёврам Иргенс не станет прибегать. Но неужели нельзя пробиться как-нибудь иначе? Он надеялся, что сумеет пробиться без плутовства, он твёрдо надеялся на это. У него было оружие — перо! Вот что он за человек!
Иргенс вошёл к себе и заперся. До прихода фру Ганки оставалось ещё много времени, он хотел несколько успокоиться. Он был так возбуждён неожиданным известием, что премия ускользнула из его рук, что некоторое время не мог писать, хотя несколько раз принимался за это. Он в бешенстве встал и начал ходить по комнате, бледный от ярости, не в силах примириться со своим поражением. Он клялся отомстить за оскорбление, отныне из-под пера его будут исходить не особенно кроткие слова!
Наконец, после двух часов тщетных стараний, он смог сесть за стол и найти выражения для своего настроения. Он писал одну строчку за другой, кривил рот и писал.
Но вот пришла фру Ганка.
Она вошла, по обыкновению, быстро, держась за сердце, которое всегда немножко билось у неё от быстрого бега по лестнице, и смущённо улыбалась, стоя посреди комнаты. Сколько раз уже она бывала в этой комнате, и всё-таки каждый раз она испытывала вначале смущение и иногда спрашивала, чтобы подбодрить себя немножко:
— Здесь живёт господин Иргенс?
Но сегодня Иргенс был не расположен шутить, она сейчас же поняла это и спросила, не случилось ли чего. И, узнав о постигшем его несчастье, она тоже разгорячилась, пришла в полное негодование. Какая несправедливость, какой скандал! Неужели Мильде получил премию?
— Как плату за портрет Паульсберга, — сказал Иргенс. — Ну, ничего с этим не поделаешь, не принимай этого близко к сердцу. Я уже простил их за это.
— Да, ты принимаешь это в высшей степени благородно, хотя я не понимаю, как ты можешь.
— Единственный результат, который это может иметь для меня, это только то, что я могу несколько озлобиться. Сломать это меня не сломает.
— Я не понимаю, — сказала она, — нет, я положительно не могу этого понять. Ведь ты же приложил к прошению свою последнюю книгу?
— Конечно... Да что моя книга! Словно я даже и не выпускал никакой книги, о ней почти совершенно не говорят, до сегодняшнего дня не появилось даже ни одного отзыва о ней.
И снова раздражённый мыслью о том, что о его книге не упомянула ни одна газета, он стиснул зубы и заходил по комнате. Ну, в будущем он поведёт себя иначе, увидят, на что способно его перо.
Он взял со стола исписанный листок и сказал:
— Вот у меня здесь маленькое стихотворение, я только что написал его, чернила ещё не высохли...
— Ах, прочти мне! — попросила она.
Они сели на диван, и он прочёл это стихотворение, эти рифмованные строчки с таким видом, как будто это было королевское послание:
Она огорчённо взглянула на него.
— Не надо озлобляться, — сказала она. — Ты имеешь важные причины на это, но всё-таки, милый... Ты можешь ведь прожить и без этой премии. Человек, который может писать так, как пишешь ты! Ведь ты же единственный из всех!
— Какая польза в том, что я единственный! Ты видишь сама, о моих стихах не заикнулась ни одна газета, только и всего!
В первый раз, в самый первый раз, у фру Ганки мелькнуло чувство, что её поэт и герой проявляет несколько меньшее превосходство, чем обычно. Сердце её дрогнуло от того, что он переносит разочарование не с большей гордостью, чем самый заурядный человек. Она посмотрела на него внимательнее: неудача, которую ему пришлось перенести, умалила блеск его тёмных глаз, губы его были сжаты, а ноздри раздувались от волнения. Но это чувство лишь мимолётно скользнуло в её душе.
А он сказал:
— Ты могла бы оказать мне большую услугу, заинтересовав Грегерсена моей книгой, чтобы о ней, наконец, поместили отзыв в «Новостях». — И так как она смотрела на него всё внимательнее, смотрела испытующим взглядом прямо ему в лицо, он добавил: — Разумеется, не прося его прямо, не навязывая, а только так, просто, сказать вскользь два-три слова, слегка намекнуть.
Неужели это Иргенс? Но она быстро вспомнила, в каком тяжёлом положении он находится в эту минуту. В сущности, он совершенно один должен бороться против целого заговора, и это вполне оправдывало его в её глазах. Она должна была бы даже сама сделать этот шаг по отношению к Грегерсену и избавить своего поэта от унижения обращаться к ней с такой просьбой. Да, конечно, она сейчас же поговорит с Грегерсеном, стыдно, что она до сих пор не подумала об этом.
Иргенс поблагодарил её от всего сердца, озлобление его несколько улеглось. Они сидели на диване и оба молчали. Наконец она сказала:
— Послушай-ка! А какая беда чуть не случилась с красным галстуком! Помнишь красный галстук, который я как-то раз взяла у тебя? Слава Богу, всё сошло благополучно, но он его видел.
— Он видел его? Как это ты так неосторожна! Что же он сказал?
— Ничего. Он никогда ничего не говорит. Он был у меня здесь, на груди, за лифом, и выпал. Ну, не будем больше говорить об этом, это ничего... Когда же мы теперь увидимся?
Как она всегда нежна с ним! Иргенс взял её руку и погладил её. Как он счастлив, что имеет её! Она одна была добра к нему, только она одна и была у него во всём свете...
Что же, едет она в деревню?
— Нет, я не поеду!
И она откровенно рассказала, как она переубедила своего мужа, это было нетрудно, он сейчас же согласился с ней. Жаль вот только детей.
— Да, — ответил Иргенс. И вдруг тихонько сказал:— Ты заперла за собой дверь, когда вошла?
Она взглянула на него, опустила глаза и прошептала:
— Да.
IV
Утром семнадцатого мая над городом звенело пение птиц.
Угольщик, возвращающийся с ночной работы, идёт от пристаней с лопатой на плече. Он весь чёрный, устал, его мучит жажда, хочется скорее добраться до дому. А пока он идёт домой, город начинает просыпаться, то там, то здесь поднимаются шторы, из окон кое-где вывешиваются флаги. Сегодня семнадцатое мая, национальный праздник22.
Все магазины закрыты, в школах нет занятий, шум на фабриках и корабельных верфях замолк. Не молчат только паровые лебёдки, она грохочут в ясном небе. Отходящие пароходы выбрасывают белый дым из труб, забирают товары, склады открыты, гавань живёт.
Телеграфисты и почтальоны уже пустились в поход, разнося свои новости, сея волнение в сердцах людей, к которым заходят.
Потерявшая хозяина собака носится по улицам, опустив голову, внюхивается в следы и так занята этим делом, что не обращает внимания ни на что другое. Вдруг она останавливается, подпрыгивает и визжит, она нашла маленькую девочку, которая несёт газеты, полные вольнолюбивых статей о семнадцатом мае, горячих рассуждений о политике. Тело девочки бьётся во все стороны, она дёргает плечами, останавливается, мечется от двери к двери, — маленькая девочка, худенькая, слабенькая, у неё пляска св. Витта.
Угольщик идёт дальше тяжёлыми, крупными шагами по камням мостовой. Он хорошо заработал в эту ночь, прекрасная вещь всё-таки эти угольные и грузовые суда из Англии и других концов света! Лопата его блестит от работы, он перекладывает её на другое плечо, и при каждом его шаге она сверкает за его спиной, чертя странные большие знаки в небе, прорезывает воздух, сверкая, как серебро. И угольщик, идущий твёрдой, тяжёлой поступью, кажется как бы единственным рабочим мускулом под развевающимися на улице флагами. Но вот навстречу ему выходит из ворот господин, от него пахнет пуншем, и он не особенно твёрдо держится на ногах, у него платье на шёлковой подкладке. Он закуривает сигару, поворачивает по улице и скоро исчезает из виду...