Вот все гадкое и отвратительное получается у Захара Прилепина здорово (крысы, полковники милиции, кандидаты наук). Такое специальное умение. Надо все-таки подводить итог. Холден Колфилд у Сэлинджера говорил, что хороший писатель тот, с кем хочется посидеть и выпить. Мы с Прилепиным — плохие собутыльники. Я для него классовый враг, он для меня — см. выше. Для него подвиг — смерть в захваченном здании областной администрации (это конец романа). Для меня — в ежедневном труде на пределе своих возможностей. В борьбе с собой, а не с миром. Мне кажутся бредом его философские экзерсисы, дурацкими и бессмысленно мутными рассуждения о России. Например: «Россию питают души ее сыновей — ими она живет, не праведниками живет, а проклятыми». Просто не страна, а вампир какой-то. Пьющий к тому же только гнилую кровь.
Юз Алешковский. Замечания о несовершенстве
Автор знаменитой детской повести «Кыш, Два портфеля и целая неделя», а также нескольких талантливых матерных романов Юз Алешковский рассуждает о несовершенстве цензуры текущего политического момента и предупреждает о неизбежности прихода цензуры нового типа.
Пугаться, впрочем, не следует. Юз Алешковский, например, нисколько не испуган. Хотя бы потому, что живет в Америке.
Я, страстно следуя своему призванию, начинал сочинительство милой моей душе прозы с рассказов для детей, то есть почти что так же, как начинается в блаженном детстве школьная жизнь. И во времена омерзительно жесткого цензурирования тупо исполнительными жрецами запретов на то, на се, на пятое и десятое буквально каждого из идущих в печать сочинений это не было выбором, позволявшим хитрованно избегать производственных и прочих тем, любезных партийной литературе гнусновато-утопического соцреализма, собственно, успешно уничтожавшего художественные и нравственные каноны великой отечественной литературы России.
Нет, повторюсь, это было бессознательным желанием заново пережить детство, но пережить не идеализированный его вариант, причем не в образе дворового с ранних лет крайне озорного хулиганишки и матерщинника, воспитывавшегося не в семье (мать с отцом ишачили с утра до ночи), а во дворе, к тому же в обществе не только будущих инженеров, врачей, генералов и ученых, но и урок-рецидивистов.
К примеру, герой моей до сих пор переиздающейся повести «Кыш, Два портфеля и целая неделя» Алеша Сероглазов не был «дворовой чумой и проказой» вроде меня, и его «щенячья» активность находила выражение не черт знает в каких, подобных моим, шкодничествах и играх — от лапты до футбола на асфальте двора, — но в заботах о семейном мире мамы-папы, в следовании заветам добра и справедливости, попранным приблатненным Рудиком, и в разного рода любознательстве да в любви к обретенному другу — к Кышу, мохнатому щенку.
Мне как автору и в башку не приходило намеренно, в угоду цензуре, регламентировать поведение Алеши в школе и в быту, докапываться до «етимологии» пары существительных и одного глагола или щеголять феней, забористыми выражениями, обожавшимися моими погодками только потому, что они являлись запретными.