А вторая ваша неправда более тяжёлая, чем первая. Вы несправедливы к вашему сыну, несправедливы к нему вдвойне. Он-то как раз тянет трудовую лямку с детских лет, — нет, не перебивайте! — я имею в виду не те несколько недель, которые он работал у нас в экспедиции, а быт, Леонтий Николаевич. Что вы не видите, что ли? Выжить в эти страшные годы — это тяжёлый труд!
— Вы правы, Александр Григорьевич, а я старый осёл…
Я слышал по голосу отца, что он совсем, ну начисто сбит с катушек, положен на обе лопатки, и мне до того стало его жалко, хоть и Александр Григорьевич меня защищал, а всё равно до того мне жалко стало отца, что хотелось выскочить в кухню и броситься к нему, и чтоб он меня сжал между коленок. Но я продолжал сидеть на табуретке перед своим письменным столом, и передо мной лежала раскрытая тетрадка по алгебре, но сам я был сейчас так же далёк от алгебры, как от Филиппинских островов.
И отец начал снова говорить, и голос его был тихий и какой-то побитый.
— Что касается трудностей жизни и быта, то тут, Александр Григорьевич, вы правы на все сто процентов, но вот что меня всё-таки беспокоит — я же о нём думаю, о Саньке. Детскость его эта запоздалая, инфантильность, ведь жить-то ему трудно будет. Фантазии, кладоискательство в его-то возрасте… Смешно! Как будто в «Томе Сойере». Мне бы хотелось, чтоб парень увлёкся серьёзным каким-нибудь делом — мало ли, математикой, физикой, биологией, ну пусть хоть история! А то кладоискательство, раскопки… Фантазия!
А Александр Григорьевич спокойненько так говорит, но я-то знаю, что за этим спокойненьким будет. Так вот он и говорит отцу:
— Да уж, — говорит, — в нашем деле без фантазии никуда, в нашем деле, — говорит, — без фантазии всё равно что работать спасателем, не умея плавать…
А отец-то и не понял, что его уже подсекли, как ставриду на крючок, и своё:
— Я и говорю — фантазии, фантазии…
Вот тут Александр Григорьевич его и прихлопнул.
— А без фантазии, — говорит он, — разве что в сортир пройтись, а так, — говорит, — ничего более путного не сделаешь. Чай и то без фантазии не заваришь.
И тут наступило долгое молчание. Я так подумал: «Отец, наверно, обалдел от того, что ему Александр Григорьевич сказал, а Александр Григорьевич, наоборот, наверно, наслаждался, как он отца срезал». Срезать-то Александр Григорьевич умеет ещё как! Это мы все, кто с ним работали, знаем, но не таковский он, чтоб лежачего добивать, и потому совсем уже другим тоном, и вполне даже уважительным, стал дальше говорить:
— Фантазия, она ведь и в вашем деле не на последнем месте. Но это ещё не всё. Вот вы, Леонтий Николаевич, — четыре года по окопам и уже не чаяли, когда домой вернётесь. А археологи ведь всю жизнь так. Ведь подумайте только, вся жизнь — палатка, примусы, костры, подгорелая каша, а лет-то уж под сорок, а жизнь проходит, а в городе семья, дети без тебя вырастают, а жена… Вот так-то всю жизнь. А вы говорите — детская забава… Тут особую любовь надо иметь к нашему делу, я бы даже сказал: одержимым надо быть.
И как только сказал Александр Григорьевич это слово, ну про одержимость, я Булю вспомнил, вспомнил, что она как раз отцу то же говорила, ну про одержимость. А откуда она всё знала так? Ведь Александр Григорьевич профессор!
— Потому-то, — говорит Александр Григорьевич, — я и взял вашего мальчика к себе в экспедицию, хотя я совсем даже не за то, чтоб дети работали. Но, — говорит, — тут случай особый. Тут никак нельзя было мимо пройти. Никак нельзя. Такие ярко выраженные способности. — И Александр Григорьевич заговорил тише, но я всё равно слышал каждое слово: — Такой подбор человеческих качеств, знаете ли, просто на редкость…
— Так вы считаете, что у Саши способности? Но достойно ли это дело мужчины?
— Если вас беспокоит это, то, уверяю вас, для человека знать своё прошлое — не менее важно, чем строить дома, чинить корабли. Ведь если люди не будут знать своего прошлого, они не смогут учиться на своих ошибках, и тогда всё начнётся сначала: новый Наполеон, новый Гитлер, новые столетние войны и крестовые походы, новые Освенцимы и костры аутодафе, благодарные народы снова будут сжигать своих героев, как сожгли Жанну д’Арк…
— Да, Александр Григорьевич, — сказал после этого отец, — признаю себя неправым по всем вопросам. Наверное, я не гожусь в воспитатели.
Александр Григорьевич молчал. Потом он благодарил за ужин, а потом они задвигали табуретками, и вдруг отворилась дверь, и Александр Григорьевич вошёл в комнату.