Этим объяснялось и то, почему Торстен Тедель, уже в конце длительного процесса заселения нашей территории, оставил свою мастерскую в Вильмерсдорфе и переехал сюда, не говоря уже о том, что здесь он получил гораздо более просторное помещение. Он в каком-то смысле просто вернулся домой, к тем немногим людям, которым доверял.
Мы почти закончили ужинать, когда он досказал свою историю. Ресторан по-прежнему был полон до отказа, и мне казалось, что уровень шума, стук и звон, смех и восклицания, пение и жужжание становились все громче. За последние три четверти часа я ни слова не промолвил, и пришлось откашляться, чтобы очистить горло. Сам не зная почему, я ощутил в эту минуту полное, почти неограниченное доверие к моему визави, и в голове у меня сложилась странная фраза: «Если я вообще могу кому-то довериться, так это ремесленнику». Я склонился к нему, чтобы он меня лучше расслышал, и рассказал о своем недавнем внезапном приступе рыданий этим вечером. «Элинор я бы ни за что не стал об этом рассказывать, подумал я тут же, и Зандеру тоже. Ритцу — может быть».
— Да, могу это понять, — сказал Тедель, выслушав меня.
— Тогда объясни. «Не знаю, что стало со мною — душа моя грустью полна»[84]. Все ведь замечательно. Библиотека открылась, серо-зеленых прогнали, а весна сияет как никогда.
— Ты грустишь, потому что прекрасное переходное время подходит к концу. Теперь начинается настоящая жизнь. Тебе достаточно как следует оглядеться вокруг. Мне тоже не очень по себе.
Я не хотел делать вид, будто не понимаю, о чем он говорит. До сих пор все мы жили под своего рода стеклянным колпаком, в отгороженном пространстве. Мы занимались своей работой, точнее — разными своими работами, которые служили нам защитой. В библиотеке эти предварительные работы завершились, и теперь началась ее нормальная деятельность — «настоящая жизнь», — да и Элинор тоже недавно сказала, что ее проект «Белый Мир» близится к завершению, хотя я до сих пор не знал, что скрывается под этим названием. Повсюду на территории завершалось то, что называют обычно фазой становления, и даже анархисты закончили чтение своего Кропоткина. Очень скоро, а именно так обстояли дела, эксплуатация территории будет узаконена. Все открытые вопросы и неясности прояснялись, все строительные площадки по мере готовности домов исчезали, все сорняки между тропками постепенно выпалывались, все ямы на дорогах скоро исчезнут. Мы не были больше анклавом или эксклавом, монастырем или бегинажем[85], мы не были промежуточным пространством или периферией; мы были теперь внутри. Возможно, мы были даже тем, чем никто из нас быть не хотел, — новым центром.
— Мне-то хорошо. У меня самого ничего не меняется, — сказал Тедель, — я как делал скрипки и ремонтировал их, так и дальше буду делать и ремонтировать их.
— Верно, — сказал я, — у тебя все время одно и то же.
— Нет, ты ошибаешься. Наоборот, каждый раз все по-другому, каждый заказ — нечто особенное. Но никакого развития действительно нет, понимаешь, одно событие не вытекает из другого, это просто череда различных заказов, где каждая вещь — особенная. Умение никогда не превращается в рутину.
84
Первая строка знаменитого стихотворения Генриха Гейне «Лорелея» (перевод Вильгельма Левика).