Весь фильм — цепь зеркально отражающихся друг в друге и возрастающих по силе скандалов подобного рода.
Пролог, где хозяйские дети взахлеб спорят с рабочими, что за сооружение те возводят у них во дворе: “сарай или магазин”, — это так, репетиция, хотя мальчоночка в очочках — “киндер-сюрприз” — истерически топает ножками и трясет варежками, пришитыми к рукавам пальто, а рабочий в телогрейке — герой А. Баширова — раз двенадцать повторяет с угрозой: “Вот увидишь, построю вам магазин, если сестру постарше не приведешь…” Потом, как водится у Муратовой, скандал перерастает в балет; персонаж Баширова на общем плане исполняет нечто, напоминающее “Танец маленьких лебедей”, и под занавес начавшегося дождя смачно падает в лужу.
Далее следует интерлюдия: хозяин дома (С. Попов) — солидный, в очках, с бородой, — стоя у загона со свиньями, жалуется им, что вот пошел дождь, рабочие сейчас бросят работать, а плати им как за целый день…
Следующее действие: “скандал в благородном доме”. Выбеленные стены, иконы, шитые рушники с педагогическими изречениями: “С милым рай и в шалаше”, “Для милого дружка и сережку из ушка” и т. п. Многочисленные разновозрастные дети — все в очках — маются в ожидании обеда, в то время как хозяин за кулисами переоблачается в махровый халат и любовно причесывает бороду перед зеркалом. Потом он торжественно выходит, все встают, молятся, худая затурканная мать в переднике и с косой вокруг головы (мать — тоже в очках) разливает суп по тарелкам, в благостной тишине застучали ложки, и… Понеслось!
Старший сын, студент (Ф. Панов), осторожно намекает, что пора бы ему уже отправиться на учебу, занятия две недели как начались, и что, мол, нужны деньги на дорогу и на учебники… Выдача денег происходит мелкими порциями, и с каждой купюрой, извлеченной отцом из портмоне, атмосфера опасно накаляется. Но следуют новые просьбы: “…И на книги. И на обеды. И за квартиру платить…” Вступает мать с сольной партией: “Ты бы ему хоть свитер купил! Сейчас стыдно ходить оборванцем. Теперь не старые времена…” — эту фразу, не в силах остановиться, она повторяет раз десять. Младшие мальчики аккомпанируют ей, бессмысленно выкрикивая: “Каша, каша, телевизор!”, толстая тринадцатилетняя Варя демонстративно читает газету, а отец посреди этого гвалта молча и смачно извлекает мозг из говяжьей кости. Наконец, доев, он взрывается. Кость летит на стол, очки — в тарелку с супом, воздев руки, отец начинает топтаться по комнате и визжать, как раненое животное.
Чуть успокоившись, он разражается монологом: “Вы меня объели, опили, я вас всех из дома выгоню!..” — “Да? И куда же это мы пойдем?” — иронически замечает домашняя террористка Варя. Но монолог все длится: “Тратьте, транжирьте, покупайте себе новые сапоги, мундиры, кроссовки, кружевное исподнее…”; двухлетний ребенок, утомившись скандалом, засыпает и мотает головкой, сидя на стульчике. Наконец кто-то включает телевизор, и завершением этой словесной бури становится “Лебедь” Сен-Санса в исполнении Н. Макаровой. Искусство — нежданный дар для этих людей, которые очень хотят, чтобы все было тихо, мирно, спокойно, но “у них не получается. Они не виноваты. Точнее, виноваты, потому что у них не получается”. “Балет. Красиво. Смотреть. Люблю”, — как сомнамбула повторяет мать. Муратова вставляет балетный номер в фильм целиком; белая фигура волшебно кружится на черном фоне, поет виолончель, поют руки, ноги — гармония, покой, совершенство. В движениях балерины, танцующей “Лебедя”, — совершенство, близкое к реальной природной жизни.
Не случайно после “скандала в доме” Муратова вновь дает пасторальную интерлюдию. Вслед за студентом, гордо хлопнувшим дверью родительского дома, камера выскальзывает во двор: там куры, гуси, утки, коровы, лошади, плотники ритмично стругают доски, и эти картинки положены на долгий, пронзительно нежный романс “Бегут наши дни…”, ключевая фраза которого: “И вновь пробуждается мир для меня, для меня, для меня…” — звучит как исповедальное признание в любви к жизни, нежданно-негаданно вернувшейся к Муратовой после долгих лет “скорбного бесчувствия”. Все эти гуси, тянущие шеи под музыку, индюк, распускающий хвост, копошащиеся в загоне свиньи и жеребенок со звездочкой, тыкающийся мордой в пах матери, тут не менее прекрасны, чем любое самое совершенное искусство. И когда стихает романс, остается лишь птичий гомон, квохтанье, хрумканье, свист рубанков — неподражаемая симфония скотного двора, симфония жизни.