Интереснейшая публикация “живой легенды” русской общественной жизни, работавшей в Русском комитете генерала Власова, убежденной антикоммунистки, живущей ныне в Мюнхене и в Санкт-Петербурге. Публикуемое “рисует острую общественно-политическую ситуацию в Европе на грани 1960 — 1970-х годов”.
Мария Ремизова. GRANDES DAMES прошедшего сезона. — “Континент”, № 112 (2002, № 2).
Толстая с “Кысью” и Улицкая с “Кукоцким”. Обеим досталось.
“Феминистская наука уже обозначила признаки женского письма как принципиально неструктурируемого, стремящегося к бесконечному множеству равноценных деталей с принципиальным отказом от иерархии (то есть выяснения главного и второстепенного), в пределе, если довести мысль до логического конца, — к бессмысленному речевому потоку, то есть к онтологической пустоте”.
И. Роднянская. “Белая лилия” как образец мистерии-буфф. К вопросу о жанре и типе юмора пьесы Владимира Соловьева. — “Вопросы литературы”, 2002, № 3, май — июнь.
О “может, самом парадоксальном из всех текстов Соловьева, как философских, так и поэтических”, не усвоенном ни в соловьевском “кругу”, ни среди почитателей. Первое в истории литературы серьезное исследование пьесы Соловьева посвящено памяти новомирского сотрудника, историка-архивиста Александра Алексеевича Носова.
Дина Рубина. Иерусалимцы (четки). — “Дружба народов”, 2002, № 7.
“Три резервиста, отпущенные на субботу, лежат на весенней травке в Саду Роз, неподалеку от Кнесета. На газете перед ними — остатки только что съеденного солдатского пайка — банки из-под тушенки, скорлупки от яиц. Лежат, беседуют — о чем могут беседовать сорокапятилетние отцы семейств? — о расходах на свадьбу дочери, о банковских ссудах, о растущих ценах на бензин...
На дорожке появляется группа туристов явно из России — паломники, все в крестах, бороды лопатой... Проходя, неодобрительно смотрят на солдат, и один замечает громко:
— У-У! Лежат загорают, агрессоры сионистские, убийцы, людоеды!
Один из резервистов приподнимается на локте и говорит по-русски лениво и доброжелательно:
— Да вы не бойтесь, проходите. Мы уже предыдущей группой туристов пообедали...”
А. И. Селиванов. К вопросу о понятии “ничто”. — “Вопросы философии”, 2002, № 7.
Доктор философских наук, профессор, начальник кафедры социально-гуманитарных дисциплин Уфимского юридического института МВД России предупреждает: “...понятие „ничто” дает для материализма возможность избежать скатывания (курсив мой; тут, кажется, Владимир Ильич-то и подмигнул. — П. К. ) в идеализм (или в религию), тем самым спасая бытие как самодостаточную реальность. Поскольку материализм, радикализующий бытие и исключающий из рассмотрения „ничто”, на деле все сильнее востребует Бога как в теории, так и в практике, тем самым эволюционируя в сторону идеализма”.
Михаил Синельников. Там, где сочиняют сны. — “Знамя”, 2002, № 7.
Главы из воспоминаний “Принесенные ветром, или Таш и Тоголок”, которые выходят отдельной книгой. Печатаются: “Тарковский и Ахматова”, “Тарковский и другие о Заболоцком”, “Тарковский и Твардовский” и “Отец и сын”. Всё вокруг фигуры любимого поэта.
“Тарковский рассказывал мне ужасы про обращение Твардовского с Заболоцким. Все-таки Николай Алексеевич хотел напечатать свои стихи и приносил их главному редактору „Нового мира”... В одном стихотворении о наступившей весне была удивительная концовка о зарождающихся в талом снегу крошечных таинственных существах. Конечно, Заболоцкий увлекся модной тогда и, по существу, вздорной идеей о самозарождении жизни, но в стихах это было волшебно („Плохая астрономия, но зато какая поэзия!”). Твардовский перечеркнул это четверостишие редакторским карандашом и, снисходя к пожилому поэту, сказал, что остальное можно печатать. „Как же! — воскликнул Заболоцкий. — Ведь там же была главная мысль стихотворения! Вот возьмите, к примеру, Тютчева. ‘Люблю грозу в начале мая’ было бы ничтожным, пейзажным стихотворением, если бы не ‘Как будто ветреная Геба, Кормя Зевесова орла...’”. Тут Твардовский оборвал Николая Алексеевича и заявил очень уверенно и самовластно: „А мы правильно при советской власти печатаем это стихотворение без последнего четверостишия!””
“Так я и выучил наизусть эти стихи в первом классе, — пишет Синельников, — только позже отец показал полный текст”.