Ведь ничего не вернешь, так зачем ворошить?
— Здорбово! — Улыбаясь, блестя крупными, ровными, как подушечки “Дирола”, зубами, он протянул мне руку.
Я дернул было навстречу свою, но вовремя заметил, что она черная (только что разбрасывал по редисочным грядкам древесную золу от жучков), и находчиво подставил ему запястье. Бормотнул:
— Извини...
— Как живешь? Чем занимаешься? — бодро, без раскачки стал спрашивать он. — Совсем окрестьянился?
А я никак не мог прийти в себя и все бормотал, не слыша за лаем Шайтана собственного голоска:
— Да ничё... так... потихоньку...
Из огорода на шум собаки пришли родители. Увидели гостя, разулыбались — узнали.
— Мы-то гадаем: что такое, кто это к нам на такой роскошной машине? А это Володя! — зачастила, засуетилась мама. — Здравствуй, здравствуй! Откуда?
И отец, радуясь, поздоровался с ним, полюбовался его подтянутой, крепкой фигурой, дорогим костюмом, направился в дом ставить чайник.
— Нет, я не надолго. Машина ждет. — Вовка, отогнув рукав пиджака, взглянул на часы. — Самолет в шесть вечера. Тороплюсь.
Родители с пониманием закивали в ответ, а он потащил меня за ворота, подальше от бесящегося Шайтана и расспросов мамы; конечно, ей было о чем расспросить выбившегося в люди одноклассника сына...
За воротами белые, похожие на большую игрушку “Жигули”, кажется, десятой модели, возле нее парень лет тридцати покуривает сигарету и, сощурясь, глядит на пруд, где с визгом и радостным матом плещется молодежь.
— Пошли вон туда, на лужайку, — не знакомя с парнем, предложил мне Володька.
— Пошли...
Осмотрев траву и не обнаружив в ней стекла и гусиного помета, он сел, бросил рядом раздутую кожаную сумочку.
— Ну и как?
Я вздохнул, пожал плечами, полез в карман рубахи за “Примой”. Но закурить почему-то не решился.
— Н-да, — вздохнул и Володька, и в его вздохе явно слышались сочувствие и слегка — презрение. — Видать, не слишком-то в кайф.
Огляделся. Я сопроводил его взгляд своим. Приятного для глаз действительно маловато. Почерневшие домики, глухие заборы из разномастных горбылин, на той стороне улицы — свалка. Даже пруд — единственное живописное место в деревне — и тот не вызывает симпатий: почти весь зарос ряской и камышом.
— Ну и какие планы? — снова стал спрашивать, точно бы тыкать меня иголками, однокашник Володька.
— Пока... м-м... пока никаких. Опять год неурожайный, кажется, обещается. Вряд ли много получится заработать. На квартиру в городе копим...
— И сколько скопили?
Мне пришлось отозваться унылым кряхтением.
— Так-так. — Володька шлепнул на своем плече комара и стряхнул трупик прочь. — Побывал вот я в родном нашем Кызыле. Тоже приятного мало. Димон то бухает, то дурь шмалит, Саня под следствием...
— Саня? За что?! — Я искренне изумился, ведь Саня был из нас, шести парней выпускного десятого “в”, самый умный, положительный; женился сразу после окончания школы на своей с детства любви, жена родила ему двух детишек, сына и дочку; в двадцать три года Саня стал начальником колонны — грузы возил по районам республики. — За что Саня-то?..
— Да в общем-то и ни за что. Прикончил двух тувинов, — серьезно и коротко ответил Володька, но тут же расширил ответ: — Поехал в рейс, куда-то то ли в Чадан, то ли в Эрзын, мукбу повез этим тварям, а они — на него. “КамАЗ” окружили и ломиться стали в кабину. С ножами... Ну, Саня по газам и двух раздавил, кишки намотал на колеса.
— Сидит?
— Нет, на подписке. Но это тоже... У тувинов же кровная месть. Угрожают, стекла камнями бьют. Дома сидеть приходится, как в осаде... Вообще, я посмотрел, русских почти не осталось. В основном старики и алкашня... Ты-то давно там был?
— Пять лет назад.
Володька кивнул и подытожил:
— И нечего делать. Я мать еще тогда перевез, живет теперь тихо-мирно, не жалуется. К отцу вот ездил, уговаривал тоже перебираться. Чего ему?.. Пускай с матерью мирятся, сходятся. Скоро ведь стариками оба станут уже, чего им делить...