О тех, кто его кончал, я скажу ниже; пока же замечу, что, приводя слова Шульгина о «почти бандитах», следует помнить, что белые, естественно, сохраняли традиционные черты русского человека, среди которых не последнее место занимала склонность к самооплевыванию.
Начало начал Белого движения связывается с приездом генерала Алексеева на Дон 2 ноября (15-го по новому стилю) 17-го года, где он приступил к формированию добровольческих отрядов. А как реальная военная сила белые заявили о себе в период легендарного Ледяного похода. В ночь на 10 февраля 18-го года [8] с песней «Как ныне сбирается вещий Олег» новорожденная Добровольческая армия выступила из Ростова в южном направлении – пока лишь с целью сохранить себя от наседавших на нее со всех сторон красных. Первые двадцать верст впереди шел пешком Корнилов: вчерашний главнокомандующий четырнадцатимиллионной армией возглавил войско, которое впору было назвать потешным, если исходить из его численности: всего-то три тысячи человек.
Но воевали «потешные» примерно. Вероятно, это было последнее русское войско, которое побеждало уменьем, а не числом. Добровольцы считали достойным себя противника, имевшего пяти-, десяти- и даже двадцатикратный перевес в численности. Их вели лучшие русские генералы, прошедшие Германскую войну и сумевшие быстро понять и освоить специфику войны гражданской [9] . Среди них были самые отчаянные офицеры, подобно древнему герою не спрашивавшие «сколько врагов?», но – «где они?». Не кто иной, как председатель Реввоенсовета республики признавал: «Отдельные белые роты, состоявшие сплошь из офицеров, совершали чудеса» [10] .
Но Добровольческая армия держалась не только уменьем, но и духом своим. А дух ее был довольно сложным. Потому что пестрым был ее состав. «Поручик Голицын» и «корнет Оболенский», чьи образы ассоциируются с набриолиненными проборами, аксельбантами и звяканьем шпор, – не самые характерные для нее фигуры. Вообще кадровое офицерство, имевшее здесь, кстати, далеко не блестящий вид, составляло в ней (как и в самой императорской армии начала 17-го года) относительно небольшое меньшинство. Больше насчитывалось офицеров военного времени, получивших ускоренное образование в школах прапорщиков, а это были, как правило, люди интеллигентных профессий. Много было юнкеров и кадетов, самым великолепным образом завершивших историю военных учебных заведений царской России. Но рядом с юнкерами шли студенты. И не только студенты, но и гимназисты старших классов. И даже гимназистки (и не только в качестве медсестер, но и в строю). И еще оставшиеся ударницы прапорщика из крестьян Марии Бочкаревой (в октябре 17-го, напомню, защищавшие Зимний дворец). И еще черкесы под зеленым знаменем пророка и верные Корнилову текинцы (туркмены).
Многие и, вероятно, большинство из тех, кого приняла в свои ряды Добровольческая армия, – и это относится как к периоду Ледяного похода, так и ко всему последующему периоду, – изначально приветствовали революцию. Пишет участник Белого движения П. И. Залесский: «С падением Самодержавия многие мечтали о Новой России <…> чистой, грамотной, трудолюбивой, честной, благородной и деловитой; России – богатой знаниями и талантами; России – могучей, красивой и стойкой. Но судьбе угодно было дать миру иное зрелище. Судьбе угодно было держать Россию в собственном плену и бить ее ее же руками – сначала с помощью легкомысленных и бездарных людей, подготовивших ее (1)неготовность(2) к мировому экзамену; потом – с помощью глубочайших канцеляристов и эпикурействующих бюрократов, окончательно провалившихся на этом мировом экзамене; затем – с помощью смеси: авантюристов и фантазеров с пропойцами, каторжниками и кокаинистами <…>» [11] Разочарование постигло не только тех, кто отдавался прекраснодушным мечтаниям, но и кое-кого из тех, кто активно боролся с «проклятым царизмом»: среди участников Ледяного похода было несколько бывших политических ссыльных. На опыте они убедились, что, как позднее скажет Курцио Малапарте, свобода может так же вонять, как и рабство.