Муж Натали был молод и довольно миловиден: белес и голубоглаз. Язык у него был очень хорошо подвешен: он одинаково свободно владел русским и литовским. В то время он успешно входил в мир литературы. Натали родила ему двух прелестных детей: Томика и Лялю. Более обворожительных детей — быть может, за исключением моих собственных — я не видел, как никогда не видел такого простого и спартанского воспитания. Ныть или сюсюкать в этой семье было не принято. Бабству или мещанству там тоже не было места. Один Бог ведает, чем они там питались, но с голоду не умирали, хотя Натали вечно ходила голодная, и при всей ее несомненной аристократичности и выдержанности постоянная диета делала ее глаза несколько туманными. Сытые или голодные, Ляля с Томиком шли спать задолго до захода солнца: братик и сестричка укладывались на одной кровати рядком, а уж была ли там простыня или теплое одеяльце, о том ведало одно небо. И как только одно небо знало подлинную тайну отношений Натали и Виргилиюса. Виргилиюс как литовский националист терпеть не мог советской власти, но и к католицизму относился едва ли не равнодушно. Дети же росли христианами. Мать Натали, вдоволь повидавшая на своем веку, обожала единственную свою дочь и внуков, но воспитанием их была крайне недовольна. В домашнем кругу она не раз повторяла, что Натали растит детей для лагеря. Когда Томику исполнится четырнадцать лет, его исключат из литовской школы за лозунг, написанный мелом на классной доске: (1)Русские, вон из Литвы!(2) Ляля пленяла своим детским очарованием с ранних лет» [13] .
С 1972 года она переводила в год по книге Льюиса. Наташа вспоминала: «Отцу Александру удалось наладить своеобразную фабрику – перепечатывали Бердяева, Сергия Булгакова и многие другие книжки (1)тамиздата(2), которые моментально расходились. Правда, в них встречались пропуски, некоторые фрагменты терялись. Машинистки трудились, конечно, в нерабочее время, может быть, ночью, спешили. Когда в 1988 году появилась возможность опубликовать неизданного Честертона и я стала искать свои прежние работы, то обнаружила, что в каких-нибудь сотых экземплярах потеряно до половины книги. А других просто не оказалось. Так что пришлось, скажем, во (1)Франциске(2), переводить заново целые куски» [14] .
В начале 1970-х годов в Новую Деревню начали приезжать уже не единицы, а десятки ищущих духовного просвещения. Отец Александр, несмотря на неиссякаемую энергию, очень уставал от наплыва молодежи и интеллектуалов постарше. Хотя в своих воспоминаниях он отмечал, что наплыв начался уже во время служения в Тарасовке, в конце 1960-х годов: «В это время у меня случился первый демографический взрыв. А поскольку у меня не было никакого пристанища, где я мог бы поговорить с человеком, я должен был ходить, гулять, я разговаривал на дорогах, разговаривал на хорах с людьми. И это было страшно тяжелое дело, а народу все прибывало и прибывало, я еще барьеров даже никаких не ставил. Причем появлялись люди разные: нужные и ненужные, хорошие и странные. Тогда, по-моему, появился Агурский, который был приведен непонятным Карелиным. Тогда я познакомился с Марией Вениаминовной Юдиной (1899 - 1970). Была выставка работ человека, который был мне близок с детских лет, – Василия Алексеевича Ватагина (1883 - 1969), скульптора-анималиста, мистика, правда, немного с теософским уклоном. Выставка его произведений была на Кузнецком Мосту, и я, получив пригласительный билет с трогательной надписью: (1)Отцу Александру, иже и скоти милующему…(2), – пришел» [15] .
И вот тогда понадобилась та работа, которую делала Наташа Трауберг. Когда у него не было физической возможности разъяснять азы христианства, он подбирал неофитам Честертона, Льюиса или Тейяра де Шардена. Позже сама Наташа скептически оценивала достигнутые успехи: «Теперь, оглядываясь назад, я часто думаю о том, что Льюис для самиздата был, может быть, не нужен. <...> Ощущение такое, что Льюис в Новой Деревне (1)не сработал(2). Видимо, это связано с тем, что состояние душ в 70-е годы не совпадало с его нравственной направленностью. Начиналось время повального, темного одиночества. Укреплялся явственный, тяжкий эгоизм. А сильнее проповедника против эгоцентризма, чем Льюис, не придумаешь. И многие его просто не восприняли» [16] .