Наиболее интересной, на мой взгляд, является обширная статья московского историка Г. Ивановой «Как и почему стал возможен ГУЛАГ», автор которой стремится понять природу большевистской диктатуры, просуществовавшей в России три четверти столетия. С первых же шагов большевики стремились захватить и удержать власть в стране любой ценой, не останавливаясь и перед кровавым террором. Для этого и были созданы первые концентрационные лагеря. Всех заключенных обязали заниматься «общественно полезным трудом». А так как материальные стимулы при этом отсутствовали, труд мог быть только рабским, подневольным, а значит, непроизводительным, оставаясь, однако, баснословно дешевым. Это и привлекало новых хозяев страны. Концлагерь выполнял две основные функции: это была неволя и резерват даровой «рабсилы», которую можно использовать на тяжких работах в местах, куда вольных людей не заманишь. Тем более, что «заманить» было нечем: в стране и продукты и товары составляли острый дефицит. Не случайно Троцкий, отстаивая вместе с Дзержинским идею концлагерей и всячески ратуя за их расширение, заявлял: «Говорят, что принудительный труд непроизводителен. Если это верно, то все социалистическое хозяйство обречено на слом, ибо других путей к социализму… быть не может». Подобные откровения Троцкого напугали других сторонников концлагерей вроде Дзержинского. Они предпочитали утверждать, что лагеря конечно же временная мера.
Завершая разговор о ГУЛАГе, о том, как эта тоталитарная структура прочно встроилась, вросла в саму нашу жизнь, по сути, слилась с нею, Г. Иванова приходит к выводу, что главное зло ГУЛАГа проявилось не в экономической или правовой сфере, гораздо страшнее по своим масштабам и последствиям тот моральный ущерб, который нанесен этой системой всему нашему обществу в целом, так как от этого гулаговского наследия труднее всего освободиться. Она напоминает слова известного американского философа Джорджа Сантаяны: «Тот, кто не помнит своего прошлого, осужден на то, чтобы пережить его вновь».
С. ЛАРИН.Евгений Шкловский. Та страна М., «Новое литературное обозрение», 2000, 384 стр
Наконец я понял, что он за писатель. Каждый рассказ у него посвящен одной чистой эмоции и на этой же эмоции построен. Иногда это делается новеллистически — с перипетией и финальным пуантом, например, в уже похваленном прессой «Переулке»: сыновья, услышав, как на отца напали, сами учиняют на него нападение, — этакий эффектный сюжетный гротеск, демонстрирующий чистое и всепроникающее вещество жестокости. Но гораздо чаще этот писатель действует бесфабульным способом, выдерживая рассказ на одной ноте, которая в читателе (пускай не во всяком) немедленно отзывается и становится неотвязной. Вот рассказ «Отец и дочь» — иронически-пристальный этюд об отцовской любви, граничащей с безумием. Или рассказ «Благородная душа», где автор на двух с хвостиком страницах берется описать эмоциональную феноменологию супружеской измены и успевает — вот что поразительно — доказать нам: эту ситуацию можно понять и оценить только при индивидуализированном, а не обобщенно-моралистическом подходе: «А главное, в душу человека (А. в частности) всмотреться», — так, уже почти без иронии, рассказ заканчивается. Тут вполне оправданны литерные имена условных персонажей: Т., А. и т. д., поскольку настоящими действующими лицами являются очищенные от случайностей чувства. А место действия, «та страна», есть не что иное, как душа человеческая.
Каталог чувств «по Е. Шкловскому» довольно обширен и, по сути, совпадает с перечнем рассказов, составивших сборник. Иногда автор совсем из ничего изготавливает нечто. Рассказ «Восхождение» построен на зауряднейшем эпизоде: некто по кличке Лебедь не может открыть ключом дверь своей квартиры, где для компании его приятелей припасена бутылка «Кубанской». Дружки томятся в ожидании, и он по веревке взбирается на балкон своего пятого этажа. Риск бессмысленный, но все обходится благополучно. Так ради чего это написано? Ради того, чтобы обозначить и вчуже уловить то, что переживал в эти минуты Лебедь и о чем впрямую не сказано ни слова. Ради одной мимолетной эмоции, спрятанной в подтексте. Наследник традиции Юрия Казакова, Е. Шкловский привнес в нее и свое, а именно — гиперболизированный лаконизм, адекватный жесткому информационному стилю нашего времени, то и дело обрывающему наши лирические излияния репликой: «Короче!»