* * *
Бывает удивительно хорошо. Ни почему, беспричинно. Прогуливаю собак по ноябрьской слякоти, прихваченной первым бесснежным морозом, и вдруг этот сладкий укол: — потому что ничего у меня не болит, — потому что свободен на целый вечер вперед, — потому что здоровы и живы чада и домочадцы… Это — длится недолго. Это — всегда мгновенье. Тихое счастье, малое, глупое. Но другого и не бывает.
* * *
Грехов-то и тех существенных нет.
Все по мелочи, и покаяться не в чем.
Чем же ты занимаешься столько лет?
Продал бы душу, умер бы певчим
дроздом. Так ведь нет, живешь,
если это можно назвать словом
жизнь или судьба. Бельевая вошь,
путешествуя по простыням и покровам,
видит суровые горные ледники,
и, пригорюнившись на краю обрыва,
смотрит на заходящее солнце из-под руки,
и вспоминает щель, где была счастливой.
* * *
Все, что я завершил, кончалось словом «аврал».
Я долго на свете жил, потому что не умирал,
потому что земля была слишком тверда для меня,
потому что я не хотел и не мог ничего изменить.
Табачок горек на вкус, да запах сладок его.
Если я кого-то боюсь, то себя самого.
От себя-то не убежишь, не спрячешься под кровать.
Если ты сам решишь, кого тогда упрекать?
Похрустит под ногой ледок и превратится в грязь.
Ну что ты скажешь, дружок, напоследок? Жизнь удалась?
Апокриф
Однажды к поэту Блоку
пришел молодой Шкловский.
Он рассказывал долго и ловко
о своих формальных открытьях.
Поэт внимательно слушал
и сказал на прощанье: —
То, что вы говорите, интересно необыкновенно,
но поэту знать это вредно.
Я ваши слова забуду так быстро, как только можно.
* * *
Разве физическое страдание — только утрата сил и времени? Оно разрушает тело, но для духа оно лечебно. И это довольно часто единственное лекарство.
* * *
Звезда наливается светом, как августовская лоза.
Я убеждаюсь в этом, к небу подняв глаза.
Отяжелели грозди после июльских гроз.
Налитые светом звезды я вижу сквозь линзу слез.
Сад постепенно вянет, слива уже сошла.
Сын подойдет и встанет возле кухонного стола.
Это — вершина лета и его перекат.
Тяжелые капли света, как слезы, падают в сад.
Продолжение. Начало см. «Новый мир», № 1 с. г.
27.3.88.
Сталин вызвал Митина и Юдина. Те были тогда в Институте красной профессуры (аспирантура?). И сказал им, что думает назначить их академиками. Юдин засомневался: справится ли? Они вышли от него: Митин — академиком, Юдин — член-корром.
Минц[1] кому-то рассказывал, как был направлен для переговоров или еще зачем-то в штаб Махно. Был он молод, худ, неказист. Его привели в штаб к Махно и, видя его невзрачность, предложили тут же с ним и покончить. Махно их остановил и налил Минцу кружку самогона. «Пей».
Тот выпил. Еще налил. «Пей». Выпил и вторую. «Ну как, — спрашивает Махно, — можешь разговаривать?» А тот вполне членораздельно отвечает: «Могу». Махно удивился: «Что ж, поговорим».
вернуться
Минц И. И. (1896–1991) — историк российского революционного движения, академик АН СССР (1946).