Первая, кого он посещает, — Лаура (Шерон Стоун). Какой-то из южных штатов. Одноэтажный дом с верандой, затянутой москитной сеткой. На лужайке перед домом валяются старые автомобильные кресла. Дверь постаревшему обольстителю открывает прелестная дева лет шестнадцати в розовом коротком халатике с розовыми сердечками в ушах — Лолита, дочь Лауры. Набоковское имя, серьги-сердечки (солнечные очки в форме сердца носила, помнится, соблазнительная нимфетка в знаменитой экранизации Кубрика), кокетливый халатик, а затем полное отсутствие оного в следующем эпизоде, когда, заслышав телефонный звонок, Лолита коварно является перед Доном абсолютно нагой, — вся нехитрая драма женского соперничества дочки — матери рассказана в четырех деталях. При виде голой Лолиты Дон Жуан нервно сглатывает, но усилием воли заставляет себя вернуться к роли частного детектива. Так: розовый халат, мобильный телефон в розовом чехле, понятно; дальше: спортивные трофеи, на стенах фотографии какого-то мужика на фоне гоночного болида…
Приезжает с работы Лаура — ослепительная блондинка, по-прежнему неотразимо прекрасная, чуть вульгарная — и простая, как три копейки. Занимается она тем, что в богатых домах развешивает, раскладывает в гардеробных вещи по цвету. Дизайнер, можно сказать. Ужин на веранде: жареная курица, бутылка дешевого красного вина. Лолита под шумок не упускает случай надраться. А Лаура под курицу и вино рассказывает Дону про мужа-гонщика, который сгорел прямо в болиде. И теперь она одна. “Вот, распродаю старые вещи, кресла”… — “А пишущую машинку не продаете?” Нет, машинки нет…
Наутро былые любовники просыпаются в одной постели: “Дон? Что ты здесь делаешь?” — “Ищу пишущую машинку”. — “А, да, ты говорил”… Диалоги у Джармуша так же убийственно точны и парадоксальны, как и детали. Трудно сочинить обмен репликами более смешной и печальный — хоронящий всякую надежду на продолжение отношений. Лаура в розовом халатике (он у них с дочкой один на двоих) выходит проводить Джонстона на крыльцо. Лолита за неимением халата маячит на заднем плане в лифчике и трусах. Печальный взмах рукой: “Дон!.. Нет, ничего. Прощай”…
Ничего не вернешь. Жизнь проходит. Юность наступает на пятки. Надежда всякий раз оборачивается разочарованием; отчаянные попытки урвать напоследок хоть что-то сменяются чувством непроходимого одиночества и сознанием, что все — в прошлом, что счастье, поманив, навсегда ускользнуло из рук…
А Дон Жуан едет дальше: аэропорт, самолет, автомобиль, медитативная эфиопская музыка (специально записанная Уинстоном) из динамиков… На неподвижном лице Мюррея — комическая покорность судьбе…
Следующий номер в его донжуанском списке — Дора (Тильда Суинтон). Новая Англия. Аккуратные, стриженые лужайки. Двухэтажные чопорные особняки. Дора, открывшая дверь, одета в строгий костюм и белую блузку, плюс нитка жемчуга вокруг шеи — идеальная униформа дамы из высшего среднего класса. Обстановка в доме — как на рекламном проспекте: чисто, богато, стерильно… “Мы с мужем торгуем недвижимостью”, — понятно: собственный дом как бы выставочный экземпляр. Пряча мучительную неловкость, Дора, умостившись на краешке кресла, поддерживает беседу: “Не я подарил тебе эти бусы?” — “Не думаю”. — “А должен был”… На стеклянном столике перед ней стопка розовых визитных карточек, на стене — картина маслом: букет розовых роз.
Является муж — высокий, плечистый, шумный, с густой шевелюрой, стопроцентный американец, совершеннейший идиот. Радушные хозяева оставляют гостя обедать. На обед — вареная морковь и что-то еще столь же несъедобно-вегетарианское. Муж за столом говорит без умолку. Дора краснеет; видно, как румянец растекается под макияжем по нежной, усеянной веснушками коже. Дон поднимает брови и молча давится вареной морковкой. В какой-то момент решается осторожно спросить: есть ли у них дети? “Нет, детей нет. Дора никогда не хотела, ведь ей пришлось бы делить любовь между мной и детьми”. В довершение муж, хвастаясь своею женушкой, приволакивает фотографию, где запечатлена… увитая цветами, хиппующая, свободная, юная, прекрасная Тильда Суинтон. Муж в курсе, что фотографию сделал когда-то Дон. Господи, что с нею стало! Постаревшая, поблекшая, заторможенная — в ней не осталось и следа от прежнего, пленительно-раскованного создания. Какая душевная травма заставила ее похоронить себя заживо в гробу буржуазного благополучия? Вероятно, и эту драму Дон Жуан должен отнести на свой счет.