Я думал, от Татьяны, все-таки ихний праздник. А телеграмма оказалась от Верки. А содержание — даже не успел загородить: ИДИ КО МНЕ (такой поэтический выкрутас). И больше — ни слова.
И Зоя меня, не отходя от стойки, чуть не пришибла. Хорошо еще, заступился милиционер.
Я объясняю: это же производственная необходимость. Из-за отсутствия рабочей силы. Мол, приезжай к нам на следующий сезон. А Вера, говорю, — это наша начальница. (А начальница, как ты знаешь, Татьяна.)
Но Зоя меня даже и не слушает:
— Я тебе, — говорит, — б..дь, покажу ИДИ КО МНЕ!!! — И засветила прямо сумочкой по темени. А в сумочке, наверно, полный кошелек мелочи. Еще хорошо, самортизировала ушанка.
Но это еще не все. В одной из песен я пою:
Приходите ко мне ночевать.
Мягче ночи моей только сны.
Я из трав соберу вам кровать
На зелененьких ножках весны.
А в бараке соседи, оказывается, слышали и все потом Зое рассказали. Что я спел песню своей шалаве и пригласил ее к себе на кровать. И после такой информации Зоя разбила о мою голову бутылку с пивом, и даже ходили потом в травмпункт зашивать.
А насчет вдохновения я немного подумал и сказал, что каждый человек, если он работает со словом, должен себя выражать по-своему и что лично меня в стихах, которые я использую для своих песен, привлекает красота родной природы, а также грустные раздумья. При этом я, конечно, подчеркнул, что все эти стихи почерпнуты мною исключительно из официальных источников (где Иосифу Бродскому почему-то места не нашлось, и я его предусмотрительно в эту пленку не включил).
Федор Васильевич переварил мой ответ и заметил, что нельзя же все время грустить и что бы тогда было, если бы все только и делали, что грустили, как бы мы тогда построили новое общество?
На что я ему в свою очередь заметил, что я ведь не только грущу, но еще и помогаю стране своей работой, определяя для нее водный баланс, чем приношу пользу народному хозяйству.
И Федор Васильевич не стал мне возражать и, сохраняя душевную гибкость, снова переменил направление. Он меня спросил:
— А с кем вы, Анатолий Григорьевич, когда бываете на материке, встречаетесь из поэтов и писателей?
Я задумался:
— Ну, с кем... в Ленинграде — с Глебом Горбовским и еще с Кушнером...
И он записал. Про Горбовского он, оказывается, слышал, а Кушнера даже читал, только вот забыл, в каком журнале.
— А в Москве, — продолжал я, — с Булатом Окуджавой...
Но оказалось, Окуджава тоже оскандалился, и я даже возмутился:
— Как это так — оскандалился? Ведь Булат Шалвович прошел всю войну!
И Федор Васильевич и на этот раз тоже не стал возражать.
— И еще с Варламом Шаламовым.
Но оказалось, что о Шаламове Федор Васильевич даже и не слышал. А я бы на его месте повесил бы портрет Варлама Тихоновича у себя над столом.
И вдруг он меня спросил:
— Ну а как вы, Анатолий Григорьевич, относитесь к Бродскому? Тоже, наверно, ваш кумир. Нам, например, известно, что вас вдохновляет его поэма... —
И, полистав свой блокнот, он, очень довольный, повернулся, — “Шествие”.
Теперь все ясно. Этой зимой ты мне сюда “Шествие” высылал. И мы с тобой, помнишь, поспорили, засекут или не засекут. И я еще все удивлялся, что больно уж долго идет. Наверно, месяца полтора. Или два. И на упаковке бандероли, помнится, стоял целый ворох печатей. И все друг на друга налезают.
А если попробовать определить дату прибытия, то ничего не разобрать.
Выходит, что засекли. Иначе не совсем понятно, откуда тогда это название у него в блокноте.
Но это я подумал про себя. А Федору Васильевичу вслух говорю:
— Ну а что “Шествие”? Может, когда-то по молодости лет это и увлекало…
(И все-таки почему не спросил про нашу встречу? Ведь о том, что Бродский был у меня в Ленинграде дома, я Зое рассказывал. А Нина Ивановна, пока еще не “на бровях”, всегда меня просит:
— Ну, давай, спой еще... Спой про Васильевский остров...
И потом, неужели им неизвестно, что Бродский уже давно за границей? Опять, наверно, темнит.)