начала обработку! Торопится! Но этого лоботряса
кентерберрийского ей не взять, рыбка-то крупновата.
После кино — прогулка и трапеза, послушник читает
житие Симеона Юродивого, по-английски с акцентом, как будто вата
набита во рту. Мальчик, должно быть, мечтает
быть в чинах у Господа и господина, вернее
сказать — товарища. Но пока испорчен не слишком,
не то что Варвара, ну, Бог разберется с нею.
Гурий смотрит на семинаристов — не завидую этим мальчишкам.
Провожает делегацию до ворот. Там уже подогнан
автобус, да, ничего машина, красоты несказанной.
В келье на тумбочке — Федор Михайлович. Уголок подогнут
страницы, где смерть Зосимы и дух тлетворный, обманный.
Да, виноват был бес перед Алешей за старца святого!
Украл у Зосимы нетленье, как кошелек карманник.
Гурий садится и наливает кружку спитого
чая — крепкий врачи запретили, ломает овсяный пряник.
Вечером жди уполномоченного. Явится, не запылится,
поговорить и сыграть партию в шахматы. Игрок, скажем прямо, не слабый.
Господи, почему у всей этой сволочи крупные, грубые лица,
а голос тонкий, елейный, ну — баба бабой!
Гурий осторожно вынимает из жестяной коробки
шахматные фигурки: изделье конца тридцатых — хорош был
тюремный умелец —
жеваный хлеб, лепка, сушка, покраска, ломтики винной пробки
вместо бархатки, клей вместо лака. Гурий — законный владелец
этого раритета. Сорок лет сохранял. Вот, на доске расставил.
Поймет ли полковник, с кем сыграет сегодня?
Тут не выиграть товарищу, не нарушая правил.
Гурий задавит. Впрочем — на все воля Господня!
* *
*
После уполномоченного в покоях табачный дух.
Окурок “БТ”, приплюснутый к блюдечку. Вытряхнуть пепел лень.
Это сделает одна из двух богомольных старух,
которые приходят сюда убирать через день.
Непорядок, конечно, женщины. Но бабки — Божий народ.
Вот перемрут, болезные, а там и Церковь помрет.
Раннее утро. Готовится выезд в село.
Гурий кричит келейнику: Петре, Камень, потщись,
погибаю!4 Чайку, Владыка? Да нет — ногу свело,
размассируй. Хорош, полегчало. Эх, откуда взялись
наши немощи! Все по грехам. Вот вчера вечерком
толковал с негодяем. Все Лернер ему поперек
горла стоит — увольняйте, де, настаивает горком.
Горком! Дался им Лернер! Еврей, но свой паренек.
В семинарской библиотеке, совершенствует каталог,
книжки дает читать приятелям, это он зря.
Но под курчавою шевелюрой — неплохой котелок,
верит, и на работу приходит ни свет ни заря.
И еще говорил полковник — в селе расписали храм
живописцы-выкресты, но, владыко, у них у всех
в почтовом ящике вызовы в Израиль. Все они будут там.
Кто завтра, кто через год. Это же курам на смех:
иконописцы нашлись! Владыко, вы близко к ним
не подходите. Не заметите, как щелкает аппарат.
Микропленка. А после в газетке “Иерусалим”
вы будете возглавлять этот еврейский парад.
Гурий вздыхает. Будут, конечно. Все подойдут
под благословенье, бедные. Благословлю, а куда
денешься? Староста настучит, подметные письма пойдут.
Уполномоченный скажет: опять сплоховал, борода!
* *
*
Девять утра. Все болит. А пора уже
выезжать служить литургию. Владыка смотрит на ЗИМ
и говорит шоферу: Мыкола! Оставь его в гараже.
Повезешь на своей “копейке”. Сегодня покажем им.
(Им — соборному духовенству.) Что, думаешь, не помещусь?
(Действительно, нужно втиснуться, колени уперлись в живот.)
Повезешь к задним воротам, по переулку. (Шестую неделю пощусь,