Взяться за руки иногда можно, иногда нельзя, иногда просто опасно.
Живые точки увидеть трудно,
проверять долго,
перепутать легко,
ещё и опытом когда-то обогащает.
Ах, экуменизм экуменизм.
Принцип Робинзона Крузо — корабль разбит штормом, гибнет на прибрежных рифах, и в поэтику идет лишь то, что удалось, что посчастливилось спасти из бывшего корабельного инвентаря, — не так уж много и вовсе не обязательно именно того, что хотелось бы сохранить, но и не так уж мало для того, кто понимает... Вот последнее и определяет сущность творчества Кукулина — для того, кто понимает.
Необитаемые острова, дикая торжествующая природа, наезды людоедов...
И нужно выживать стиху...
Меня звали Сухэ-Батор.
Назову себя Гантенбайн.
Поеду на элеватор
и куплю себе комбайн.
Поеду по срочному делу,
пока не рассвело,
пока не надоело,
в родное село.
Пока пшеницу в поле колеблет ветер
и её колосья сгибаются и разгибаются, звеня,
пока меня никто не встретил
у утыканного горшками и сапогами плетня.
Ждёт ли меня моя краля, я ли её дроля —
нету времени разбираться уже.
Я бегу вдоль поля,
расположенного на втором этаже.
«И, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова». Для корабля, идущего в бейдевинд, чужой, встречный ветер — опора и основа для маневра. Но Кукулину этого недостаточно. Не соглашаясь с понятийным наполнением, он жалеет и любит сами слова. Его стихи кишат чужими членистоногими и жвалистыми словосочетаниями. Он приискивает им уютные места под корягами, ставит регуляторы влажности и температуры и пытается вдохнуть в них другую, невыморочную, некровожадную жизнь, обустроить их в языке.
Я не верю голосам, не помню лиц, интересуюсь только миром идей.
Мне говорят: «Ну, ты выбрал идею? Живи теперь, ею владей».
Не могу: я говорю из них с каждой по очереди, пытаюсь вести им учёт,
по весне выпускаю на волю, как птиц, остальных пускаю в расход.
Мне говорят: «Ты православный? Так чего ж ты? — иди туда,
где в ходу термины: „восстановление нравственных ценностей”,
„иерархия прав народа и личности”,
„концентрация общей воли” и прочая ерунда».
Это не вопрос, и адресован он не мне, остальное в самом деле фуфло.
А если вы врубаетесь в эти понятия, я не думаю, что вам повезло [2] .
Вовсе не исключено, что эпиграфы, посвящения, упоминания близких и противостоящих имен — это еще и разметка ареала обитания, так медведи и тигры помечают свои регионы следами когтей (как повыше) и прочими способами. Одновременно это может быть маркой принадлежности, косвенным свидетельством, что автор не один, не одинок, что ему гарантировано понимание... Противоречивое — как метки в лесу: я живу здесь, не смей посягать на мое пространство, я обращаюсь к тебе, я знаю, что ты есть и что ты это поймешь...
Снится мне, что я связной
и держу зубами провод.
Сквозь меня проходит ток.
Снится мне, что я герой,
как герой романа «Овод», —
всё искал последний довод,
жизнь свою не уберёг.
А на что она нужна,
жизнь? На что её такую —
с ейным рылом в чей-то ряд?
Но, хотя кругом война,
я пока что существую:
сквозь меня глаза глядят.
Традиционному поиску или созданию общего смысла («Кровь теперь вообще в почёте и в цене: // вот искусствовед Савчук из Петербурга // говорит: художественное дело прочно, // когда под и над ним струится кровь // (и ещё проходит луч солнца золотой)»)противоставляется поиск жизни. Не обязательно понятной, не обязательно приятной, не обязательно пригодной к включению в данную частную (и даже демонстративно частную) среду. Жизни бытовой и обыкновенной, которой тоже нет и которую приходится формировать из подвернувшегося — и в которой не обязательно быть полностью своим, полностью понятым, «настоящим» по какому-то критерию. Если вы не знаете пароля — все равно заходите.